Появление в ополченском лагере князя Ивана Андреевича Хованского оказалось весьма ко времени. Иван Андреевич со смолянами не один куль соли съел и не одну сотню вёрст одолел в боевых походах.
А было так. Ещё задолго до Жигимонтовой осады многие служилые люди Смоленска покинули родные крепостные стены, поспешив на зов Михайлы Васильевича Скопина-Шуйского, обрастая по дороге ратниками из ближних городов: дорогобужанами, брянчанами, серпянами, вязьмичами да иными. Шли к северу, к новгородским пределам, откуда навстречу двигался Скопин.
Не единожды доводилось схватываться с тушинскими ватагами да разбойной шляхтой. Крепость Белую выручали с бою. Там, окружённый воровскими казаками, и держал оборону князь Хованский. Уже не ждал он подмоги, уже не надеялся на выручку и приготовился с малыми силами костьми лечь. Да услышал Бог скорбную молитву его ангела-хранителя. Вызволили князя смоляне, и он тут же примкнул к ним. С той поры до самого клушинского позора, когда распалось русское войско, был неразлучен с ними. Под их знамёнами встречался в Торжке со Скопиным, бился в крутой сече под Тверью, ратоборствовал у Колязина монастыря, вступал в отстоявшую себя от Сапеги и Лисовского Троицу. Крепче мирской дружбы воинское побратимство, и полюбившие Хованского за мужество и честность служилые смоляне были преданы ему не меньше, чем он им. Дым одних сражений разъедал их глаза, одно чёрное воронье и одни быстрокрылые кречеты пролетали над ними. Смешивалась и, смешиваясь, спекалась кровь на ранах, когда под стрелами и ядрами на бранном поле доводилось биться плечом к плечу.
Про всё то доподлинно ведал Пожарский, ибо Иван Андреевич был ему свояком и с глазу на глаз рассказывал о своих похождениях. Узнав же от Пожарского о настроении у смолян, Хованский сразу взялся уладить дело.
Встреча со стрельцами в берёзовой рощице была для Ивана Андреевича везением. Хотя как знать: бодрый, говорят, сам наскочит, а на смирного Бог нанесёт.
Свояк Пожарского умел расположить к себе кого угодно. Когда он спешился и, не чураясь, уселся на траву, пригласив всех последовать ему, то завёл бесхитростную речь про свою службу вместе со смолянами у Скопина, и незаметно вышло так, что стрельцы стали говорить, а он только слушать. Слушая, кивал да поддакивал, воспалялся и кручинно сникал. В том не было ни малейшего притворства. По мягкости натуры, что мешала ему стать отменным ратным воеводой, обладал Иван Андреевич на редкость отзывчивым сердцем. И сильно омрачился он, с крупным большегубым лицом в сабельных рубцах и по-детски чистыми глазами, после того, как один из признавших его стрельцов, Ларивон, поведал о запоздалой попытке служивших со Скопиным смолян, кои собрались в Рославле, прийти на помощь Смоленску в последние дни его осады и вспомнил письмо от матушки, что чудом дошло из-за осаждённых стен и в котором были таковы слова: «Король бьёт по городу день и нощь, а мы тут себе живота не чаем, все помрём — вас же Бог прости и помилуй».
— Не утешиться нам, — размашисто, от всей души осенил себя крестным знамением Хованский, а следом за ним перекрестились его собеседники, — не утешиться, покудова супостата не побьём.
— А нужда ли бить? — буркнул Шалда, досадуя, что присутствие Хованского срывает тайные замыслы.
— Эко! — подивился Иван Андреевич, подметив, что стрельцы вдруг помрачнели и замкнулись. — Отродясь того не бывало, чтоб врагу покоряться.
— Нужда ли бить, — поднялся во весь рост Шалда, — коль наш ополченский воевода князь Пожарский престол московский уже дважды запродал: сперва цесарю Римскому, коего посланец в Ярославле надысь проездом из Персии был, опосля же свеям. Пошто нам царей копить? Без того всяких навидалися, сыты уж имя... А по правде бы изначально дело шло — не в Ярославле бы мы нонь стояли. Под Москвою, поди.