— Под Москвою? — стал переводить взгляд Иван Андреевич с одного стрельца на другого. — Чем же там стоять лучше, коли токмо стоять?
Шалда не стал отвечать Хованскому, а сам вопросил, продолжая грубо напирать, будто зуд у него был:
— Пошто Пожарский чужих привечает, а своих гонит?
— Кого?
— Ивана Мартыновича Заруцкого да казаков его... Заруцкий прямиком на ляха ходит, Пожарский — крюком. Отчего бы эдак-то?
— Чудится мне, — вздохнув, с огорчением сказал Хованский, — напраслиной да кознями кормят вас, ребята. И кознями злодейскими. Дотла сгорело Тушино, а дух тут, чую, тушинский. Не дай бог, собьётеся. Помнить бы вам апостола Павла: ни досадители, ни лихоимцы, ни разбойники Царствия Божия не узрят.
Стрельцы угрюмо призадумались. Один Шалда не унимался:
— Хлеб с солью не бранится. А Пожарский Заруцкого напрочь отверг...
Но словам Шалды не было отклика, словно говорил он их сам себе.
В удручённости посмотрев на него, Хованский поднялся с земли, подошёл к коню.
Стрельцы молча следили, как он вставлял ногу в стремя и перекидывал тело в седло.
Стрельцам было не по себе: не горазды они кривить душою, не горазды лицедействовать. Подосланные Заруцким казаки Стенька да Обрезка, что ухоронились рядом в кустах, подговаривали их совершить гнусное злодейство — убить Пожарского.
И смолян терзала разбуженная совесть. Однако открыться Хованскому они не могли.
Отъезжая, Иван Андреевич обернулся, дружески молвил:
— В сече вместе будем, ребята, встренемся ещё.
Когда Хованский скрылся из глаз, стрельцы окружили Гришку. Ларивон сказал за всех:
— Ты как хошь, а мы тебе не товарищи. Упаси, Пречистая Матерь Смоленская Одигитрия.
Хоть и был озлоблен Шалда, перечить не посмел. Поднявшимся из кустов казакам проронил, отворачиваясь:
— И один бы потщился, да свои зашибут.
Стенька, широкоскулый, здоровущий, рукастый, ухватил Шалду за грудки:
— Чего рыло воротишь? Доведём до вашего земского совету, что под Смоленском к Жигимонту перемётывался да извещал его о рославльском сборе, — не сносить тебе головы! Побалуйся у нас!
Тощий, татарского обличья Обрезка сверкнул жаркими нещадными глазами:
— Всех их к матери посечь!
Стрельцы схватились за бердыши и сабли:
— Добро, налетай! Удача нахрап любит. А поглядим, кто кого.
3
С утра у Дмитрия Михайловича не заладилось. В съезжей избе он завёл прямой разговор с Бутурлиным, предлагая ему возглавить передовой полк в предстоящем походе на Москву, но Бутурлин наотрез отказался:
— Многого хочешь, князь! В совете всей земли готов тебе подсоблять, а под твою руку, прости, не пойду — невместно мне.
Того и следовало ожидать от Бутурлина. Он вёл себя в Ярославле, как все другие из старых родов. Глубоко проникла враждотворная боярская зараза — местничество. Пожарский был бессилен что-либо изменить, однако не видел никого из близкого окружения, кто бы превосходил Бутурлина по ратному опыту, и потому неотступно настаивал:
— Родовитостью ли да чинами считаться ныне, Василий Иванович? Не в урон чести твоей на благое дело зову, зная воинскую бывалость твою, заслуги.
— Да уж не меньше у меня заслуг, неже у тебя! Не уламывай — не пойду...
Как от неожиданного толчка качнуло князя, опёрся он рукой о стену. Поговаривали ратники, что в последнее время от всех треволнений и бессонных ночей воротилась к Пожарскому злая немочь. И мог сам увериться в тех слухах Бутурлин, приметив, как ещё больше истончилось, опало вощано-жёлтое лицо князя, снова явились тёмные полукружия под глазами, поджался рот. Но жалости у него к Пожарскому не было: взялся за гуж — не говори, что не дюж.
Оказавшийся при разговоре дьяк Юдин зачерпнул из бадейки водицы, поднёс ковш Дмитрию Михайловичу:
— Не прилечь ли тебе, княже?
Под раскрытыми окнами пчелиным гудом нарастал многоголосый говор прибывающих ратников. Нужно было идти смотреть выставленный на обзор пушечный наряд.
— Дело не будет ждать, — судорожно глотнув из ковша, молвил Пожарский. Ему было досадно, что обнаружилась его слабость. Он собрался с силами и шагнул к двери.
Два длинных ряда пушек — полковых и затинных — всех, что были свезены из разных городов, добыты в сечах, а также особо отлиты в Нижнем Новгороде и уже тут, в Ярославле, — занимали добрую половину обширного двора. Одни из пушек были закреплены на станках с колёсами, иные уложены на полозья, третьи, малые, размещены прямо на телегах.