Уж на что искушённым народом были казаки, а и те пришли в изумление, поначалу напала на них оторопь. И двое суток ждали они, покуда Меги-бек не проспался и соизволил допустить их до себя. Переговоры завершились ещё более диким загулом посла, но уже вместе с казаками.
Однако в Коломну Меги-бек въехал протрезвясь, дивя зевак видом неприступным и надменным, невиданным пышным одеянием, а также тяжёлыми золотыми перстнями с измарагдами и сапфирами на руке, которой он поглаживал крашенную хной благолепную бороду. И поступь у посла оказалась величавой, чинной.
Марина устроила ему приём по-царски. Мело долго беседовал с ним наедине, расставшись, как с близким родственником. Получив богатые дары, Меги-бек заверил, что русская царица может не сомневаться в поддержке её шахом Аббасом. И с тем покинул Коломну, удалясь неведомо куда.
Вспомнив о Меги-беке, Марина рассудила, что надёжней было бы отправить своё посольство в Персию, а не полагаться на заверения русобородого гуляки, который, похоже, сам не торопится в обратный путь. Она тут же поделилась своими мыслями с Мело, и монах согласился с ней, продолжив выкладывать доводы в пользу союза с Ходкевичем. Он говорил уже о долге каждого католика способствовать всеми силами достойному преемнику апостола Петра — Папе Римскому.
— Добже, — согласилась со всеми доводами Марина. Она уже совершенно успокоилась и пришла в себя.
— Бене[80], — в свой черёд одобрительно молвил монах.
Им не нужны были лишние слова.
Закончив важный разговор, Марина задумалась о том, чем умаслить обиженную ей Казановскую, а Мело помыслил о мессе. Однако ему захотелось как-то по-особому выказать своё расположение к шляхтянке, и он похвалил её тонкий вкус, указав на дивную пелену. Марине была лестна всякая похвала. Мело полюбопытствовал, где раздобыто рукоделие. Увы, она не знала. А если бы знала — уклонилась бы от прямого ответа. Пелена была похищена для подарка Марине разбойной прислугой Отрепьева из Архангельского собора Московского кремля во время её свадьбы...
2
Открылась коварная измена, когда Трубецкой пребывал в поместной избе: не так влекли боярина и воеводу бранные заботы, как сутяжные земельные раздачи.
Несколько детей боярских втащили в избу и кинули к ногам оторопевшего Дмитрия Тимофеевича молодого поляка в растерзанном кунтуше с мишурными галунами. Следом быстро вошёл осанистый ротмистр Павел Хмелевский, коего боярин знал по тушинскому лагерю, но которому изумился, давно считая его за противника, ибо ротмистр воевал на стороне Ходкевича и сиживал в осаде за кремлёвскими стенами.
То багроветь, то бледнеть стал Дмитрий Тимофеевич, как только ратники принялись расспрашивать ротмистра, указывая на поверженного молодца:
— Сё не лазутчик ли Бориславский, что тайно послан Ходкевичем к Заруцкому и взят Заруцким на земскую службу?
— Так, Панове, — согласно кивал Хмелевский, переводя горячий смелый взгляд с одного допытчика на другого.
— Верно ли, что ездил надысь сей лазутчик к Ходкевичу в Рогачев, воротился с грамотой, а Заруцкий оную скрыл?
— То правда, Панове.
— А не сговор ли Заруцкий с Ходкевичем затевают?
— До дьябла! Правда свята, Панове, — жмову!
И путая польскую речь с русской, Хмелевский взялся расписывать, как ему довелось узнать о связи польного гетмана с казацким атаманом, которую он посчитал бесчестьем.
Глаза у Хмелевского были ясные, необманные.
Дмитрий Тимофеевич, придя в себя, стал вглядываться в ротмистра и гадать: то ли Заруцкому за что-то хотел отомстить Павел, то ли с Ходкевичем свести какие-то счёты. Но покуда никакая догадка не приходила в тяжёлую, тугодумную голову боярина. Трубецкой вяло мыслил. И всегда брал не столько умом, сколько нахрапом.
Не сказавшего в оправдание ни слова Бориславского двое ратников поволокли к палачу пытать калёным железом.
Среди служилых нарастал шум. Кто как хотел, так и клял Заруцкого, порицая за многие вины, благо сам атаман не мог явиться: в Заяузских лугах он смотрел пригнанный от ногаев табун.
Страсти раскалялись:
— Под Тушином-то запамятовали, что было? Не тыщу ли он нашего брату тогда накрошил, а сам к Жигимонту утёк?
— Товарищей почём зря губил.
— С Жолкевским заодин бывал.
— С Сапегою!