Пожарскому пришлось внять словам Кузьмы, тем паче, что к Минину присоединился и Хованский:
— Нечего зазря душу томить. Али укора какого страшишься? Кто ж посмеет укорить, что войско на малый срок покинул? Святой долг едешь отдать.
— И то верно, — согласно кивнул головой Дмитрий Михайлович и, уже не раздумывая, свернул на обочину со своей охраной.
Резко понесли их кони по затвердевшему от зноя просёлку, и пылью запорошило след.
2
На первую ночёвку войско расположилось, пройдя только семь вёрст от Ярославля. Всех шатров не раскидывали: летом каждый кустик ночевать пустит. Зато холщовых пологов растянули довольно.
Солнце садилось за окоём. Зной уже не мучил. В травяных просторах несмолкаемо стрекотали голенастые кобылки.
Глухими постукиваниями множества молоточков отдавался в ушах Кузьмы тот стрекот. Сказывалась непомерная усталость первого походного дня.
Опоясанный лесами широкий дол был до краёв заполнен ратными людьми, которые особенно густо скапливались на опушках, в подветренных логовинках, у родников, вокруг озерца. Тянулись вверх молочно-сизые дымы множества костров.
Кузьма знал, что ему не уснуть в предстоящую ночь, и потому неспешно тронулся в объезд стана. Поначалу не было отбоя от посыльных, что извещали его о местоположении полков, мастеровых людей при ополчении, обозов, табунов, и он больше кружил на месте, чем продвигался вперёд, но постепенно суета спала, его оставили в покое.
Любо было глядеть ему на мирно копошащийся стан, поднятые к небу оглобли сотен телег, огни костров, кучки людей у общих котлов. Примечал он умельцев, что на временном пристанище умудрялись устраиваться обиходливо, радиво, по-домашнему: у них уже и шалашик сложен, и постиранная рубаха на кольях сушится, и добрый совет для юнцов на все случаи приготовлен, какой травкой, к примеру, натирать коней, чтоб их не кусали слепни, или как наскоро получить мыло из папоротниковой золы. Такие люди больше всего радовали Минина: они в рати, как отменная закваска.
Смеркалось. Из лесных чащоб тянуло печным теплом, которое смешивалось с прохладой влажных низинок. Лёгкий туманец рваными холстинами стелился по всему долу. Устанавливалась чуткая предночная тишина. Горчило полынью.
У становища пушкарей, где было большое скопление не только орудий, но и повозок с боеприпасом и разной подсобной кузнечной да плотничьей снастью, Кузьма тоже придержал коня.
Пушкарский голова, или, как его ещё называли, голова у наряду, затеял перекличку подначальных ему людей. И повинуясь его воле, пушкари чередом выкрикивали свои имена. Их сиповатые усталые голоса далеко разносились в темнеющих просторах:
— Карпик Данилов.
— Трофимко Кремень.
— Тренька Баженов.
— Спирька Гриднев.
Застыв в седле, Минин памятливо внимал перекличке, словно какому-то ворожейному заклинанию, и пытался уразуметь, чем же для него притягательны простые имена, которые он слышит сотни раз на дню. Они так же привычны и ничем для него не примечательны, как родные речь, одежда, обиход. Но теперь открывался для Кузьмы в них некий особый смысл, ибо его осенило, что в тех именах изначально отзывается всё непреходящее, глубокое, прочное, заложенное в народе. Он подумал о Пожарском и его отъезде к родительским гробам. Это не дань мёртвым. Это приобщение к животворной силе, которая передаёт из рода в род имена, обычаи, добрые нравы. И покуда не истощилась та сила в каждом, есть и пребудет Русская земля.
Уже совсем стемнело, когда Кузьма подъехал к своим нижегородским ратникам, которые сошлись на сон грядущий к костру.
Будто подслушав мининские мысли, мужики толковали о старине. Заводчиком, известно, был Водолеев.
— От нашего протопопа Саввы я наслышан, — рассуждал Стёпка, — дескать, все мы сплошь от Яфета, Ноева сына родом. Блажь, по моему разумению. А коли не блажь, то пустым мужиком был Яфетка: никоторого следа от него в русском обыке не сыщете. Один прок — семя, расплод. А небось удаль-то на Руси вовсе не от Яфетки.
— Кака ещё удаль? — изумился Потешка Павлов неожиданному скачку мысли Водолеева.
— А русска! Отколь она в нас?
— В нас? Удаль? — зашёлся в смехе Шамка. — С чего ей завестися? От мокроты? Кругом колочены да биты.
— Эко затрясло дурака, — укоризненно покосился на Шамку Водолеев, зная, что Шамка язвит ради одного баловства, и стукнул кулаком по колену. — Биты да не повалены, а за битого двух небитых дают.