Тянулась и тянулась людская вереница, не кончаясь. Пропадала в пыльной мути. Чтобы преодолеть напор ветра, люди пригибали головы, поворачивались боком. Испуганно ржали кони, упрямились, норовили остановиться или прянуть в сторону.
Пожарский с Мининым подъехали к архимандриту последними. Тот благословил их и хотел было сказать ещё несколько утешных слов, но, донельзя истомлённый и усталый, еле удерживая в руке ставший неимоверно тяжёлым крест, он только прошептал:
— Крепитеся. Вам возмочь и другим такожде.
В последний раз осенил крестом Дионисий двух верных сподвижников, всем сердцем болезнуя о них, когда они уже миновали его. И тут случилось чудо — ветер внезапно сник и переменился.
Теперь подул он в спину с такой ярой силой, что ратные начальники едва удержались в сёдлах. Пушечным залпом хлопнули вскинувшиеся над полками стяги.
— Господь явил свою милость! — возгласил вдогонку Пожарскому с Мининым одушевившийся архимандрит. — Ступайте без смятения!
В глазах Дионисия стояли слёзы.
Войско враз приободрилось, подтянулось, из конца в конец разносились весёлые задорные голоса:
— Уф, от сердца отлегло!
— Слава Богу, отпустило! А не то бы упилися бедами да опохмелилися слезьми.
— Кто беды не бедовал!
— Оно так. Да реву-то впереди б токо не было.
— Чего Лазаря петь?
— А, право, не столь смертей, сколь скорбей!
— Ишь ветер-то теперя пуще воеводы гонит-погоняет!
— Лети лётом, ребята! — во весь голос советовал Шамка.
Ноги сами несли к Москве. До неё оставалось менее шестнадцати вёрст.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Стоя посреди разорённой деревянной церквушки, Ходкевич поджидал панов полковников, позванных на совет.
В свободном проёме входа с повисшей на петле взломанной дверью гетманскому взору открывалась чистая слепящая синева небес и в окружении старых кряжистых дубов сельская площадь, сплошь запруженная драгунами его собственного регимента. Сидящие в сёдлах и спешенные драгуны передвигались, сбивались кучками, гомонили, разражались смехом. Среди их коловращения вверх и вниз ходила жердина колодезного журавля — жаждущим не было конца. Гетман невольно облизнул спёкшиеся губы, но отогнал от себя мысль послать слугу к колодцу: он привык не потакать своим слабостям.
Всему войску была дана краткая передышка на подходе к Вязёмам, былой годуновской усадьбе, откуда до Москвы оставался уже только один переход. Ходкевичу понадобилось созвать военачальников, чтобы напоследок увериться в их готовности к совместным действиям.
Даже малая задержка панов вызывала в гетмане досаду. У него страдальчески надламывались брови, когда он начинал сердиться и закипать гневом. Но на сей раз метать громы и молнии не пришлось — полковники явились разом. Неулыбчивым, цепким взглядом круглых тёмных глаз Ходкевич встречал каждого, кто поочерёдно возникал в проёме: Невяровского, Граевского, Млоцкого, Корецкого, Величинского, казацкого вожака Зборовского. Обступали паны военачальники гетмана бесцеремонным, сплотившимся не в одних сечах, а и в шумных застольях скопом, не блюли никакой чинности.
Не прерывая начатую по пути к гетману размову, они всласть перемывали косточки ротмистру Павлу Хмелевскому, который, по их сведениям, перебежал к московитам из-за того, что не захотел примириться с оскорбившим его Руцким. Оба — и Хмелевский и Руцкий — были мужьями донельзя строптивыми, впадали в горячку и, затеяв вражду, уёма не ведали. Панство сожалело, что с Хмелевским, попадись он в руки, придётся поступить как с изменником: сбежавшему ротмистру нельзя было отказать в храбрости и умении вести бой. Хохотнув, язвительный Млоцкий, которого не раз поколачивали русские в схватках, когда он служил тушинскому царику, вдруг поведал, что Хмелевский сделался перемётчиком вовсе не из-за стычки с Руцким, а из-за обещанной ему Пожарским щедрой платы.
— Вилка коес пяни, Панове[88], — кисло усмехнулся гетман, тем самым давая знак, что пора кончать досужий разговор. Ходкевичу только не хватало, чтобы начальственное рыцарство не ко времени завело речь о своём жалованье.
Принасупившись, паны полковники стали внимать гетману. Он напомнил им, что гарнизон в Москве теряет последнее терпение, но помощь впрямь ему окажется впрок, ежели удастся добить под стенами оставшиеся после ухода Заруцкого казацкие станицы и рассеять сбродную рать Пожарского, который назначает воеводами торговцев. Ходкевичу не хотелось распространяться о своём сговоре с Заруцким, но его ничто не удерживало довести до панов полковников, что самая большая опасность, какой могли бы стать соединённые казацкие силы, отведена. Теперь он был уверен в успехе, всё же заметив панам, что во всех просчётах, случившихся в зимнюю и весеннюю пору, виновато само рыцарство со своими петициями королю и конфедерациями.