— Отколь тебе знать, князюшко, куда нацелился гетман? А ну как он минует твоих ратничков, обогнёт твои полчишки да выйдет сбоку на Замоскворечье. И мигом — через реку к Фроловским воротам.
— Не с руки ему. Сам угодит в осаду.
— Пустое! — презрел довод Пожарского боярин. — Уж я ляха нутром чую. И встану в Замоскворечье у Крымского двора. — И Трубецкой кручинно понурился. — Да с народишком у меня, сам ведаешь, хлипковато, чтоб устоять. И раз у нас не выходит согласия по твоей же прихоти, не пришлёшь ли ты мне тысчонку людишек своих в подмогу?
Подивился Пожарский: ну и хват же Дмитрий Тимофеевич! А, поди, нельзя отказать ему в просьбе, ибо попомнится отказ потом, от укоров не отобьёшься: мол, ни во что поставил стольник боярское слово, отмахнулся, будто выше боярства себя возомнил.
— Тыщу? — растерянно взглянул Пожарский на Минина. — Можно ли?
— Накладно выйдет, — отрезал Кузьма. Суровая складка не сходила с его чела.
— Уже мужик нашу честь хочет взять на себя! — донельзя возмутился Трубецкой. — Слушай, слушай его, князюшко, он те напоёт. Станется, что наши служба и радение ни во что будут! Андроновым да Мининым ныне потачка!
В гневе он резко крутнул коня, бросил на прощание Пожарскому:
— Любо тебе, что тобой мужик помыкает?! — И пустил коня вскачь.
За ним устремилась вся его молчаливая и мрачная свита.
Пожарский в задумчивости молвил с растяжкою:
— Тыщу не тыщу, а полтыщи надобно дать. Инако худа не избежать. Не стал бы вредить боярин...
— Поступай по-своему, Дмитрий Михайлович, — глядел в сторону Кузьма. — Но я бы ни единого человека не отсылал. Себя обессилишь, а Трубецкого не укрепишь. Затеи его бесовские.
Остаток дня Кузьма провёл в стане, дозирая за окапыванием, распределяя подводы, заботясь о безопасном расположении обоза. Ему было отрадно, что в сожжённых и разорённых московских посадах сыскалось немало доброго люда, который не дал обратить столицу в мёртвый город. Кое-где рядом с землянками и шалашами уже поднимались новые срубы, дымились кузни, толклись среди народа квасники да лотошники. Москва бережно лелеяла свежие живые ростки, вопреки всякому злу возрождаясь из пепла. И её бодрые упорные насельники с охотою помогали ополченской посохе. За день было сделано так много, на что в другую пору понадобилась бы седмица. Однако управились.
Посадский люд окружил Минина, завёл разговоры. Ни с кем из ратных начальников поговорить по душам бедующие москвичи не насмелились, в Кузьме сразу увидели своего, одолели расспросами.
Да и сам Минин всякого спрашивал, отчего чёрный люд селится на пепелище под пушками, не безумство ли то? Москвичи отвечали:
— А мила нам та сторона, где пупок резан…
И ещё:
— Любит и нищий своё хламовище.
Один из них, в рваном колпаке и запачканной глиною сермяге растолковал так:
— Пущай ляхи видят: мы крепь, а не те стены каменные, за коими они сидят.
Едва не допоздна проговорил с мужиками Кузьма, покуда не вызволил Подеев, уведя к обозникам ужинать.
Мало кто мог заснуть в ополченском лагере в ночь перед битвой. Не спал и Фотин, которого по обходе стана застал Минин у костра за кропотным занятием: племянник бруском точил чью-то саблю — ещё полдюжины их лежало на дерюжке возле.
— До утра осилишь ли? — улыбнулся ему Кузьма.
— Дак и вздремнуть ещё смогу, — поднял голову Фотин. В глазах его вовсе не было тревоги. — Нет, не засну, чай. Ещё будет Настёна сниться. Плачуща.
— Повестили тебя, что с тылу в заграде будем?
— Сказывали, — кивнул племянник. Волосы упали ему на лицо, он рукою откинул их назад.
— Насмерть стоять доведётся, чуешь? — предупредил его Кузьма. Горюч камень тяжелил душу Минина.
— Не сробеем, чай, — подивился Фотин дяде, почуяв в нём смятение. — Чего загодя страху нагонять?
В нежелании племянника думать о предстоящем бое был прок. Минин устыдился: и впрямь незачем будоражить своими страхами молодца.
Невдалеке, на свежей насыпи при свете факелов ратники поднимали на станок пушку и выгружали с телеги коробы с обмотанными льняной куделью ядрами и железным дробом. Работали без криков и брани, не досаждали спящим. Кузьма пригляделся, как идёт дело, встрепенулся.
Всюду, куда ни кидал он взор, горели костры и в их трепетном багровом свете двигались люди. От огня к огню ходили священники, благословляя воинство. Из рук в руки переходил чудодейственный Иринархов крест. Минин знал, что многие ратники не единожды постились, чтобы обрести несокрушимую силу духа. Рать готовилась к сражению, как делу освящённому свыше.