— Що з ранку будемо робити, пане комендант?
Струсь с усилием сдержал себя от брани. Ссориться с Балыкой было никак нельзя, торговец подкармливал пана из своих надёжно припрятанных запасов. Молча обходя Балыку, Струсь приятельски потрепал его по плечу. Ответом же не удостоил: всяк, мол, знай свою меру.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Наступил августа 22-й день. Была суббота. Едва развиднелось, как Пожарский поднялся на стену Белого города. И в самую пору. За белёсой мутью утреннего туманца он разглядел, как напротив Новодевичьего монастыря неспешно переправлялось через реку неприятельское войско. Уже скакали оттуда во всю прыть ополченские дозоры.
Теперь можно было не сомневаться, что поляки ударят напрямую по Арбатским воротам, а не по неведомым шанцам Трубецкого, который, держась вблизи своих укреплённых таборов, встал далеко ошуюю от Пожарского, за рекой у Крымского двора. Если бы гетман замыслил достичь Кремля через Замоскворечье, второпях занятое Трубецким, ему пришлось бы поперёк пересечь всё Девичье поле и ещё раз держать переправу через Москву-реку, ибо она делала большую петлю и вновь оказывалась на пути. Ходкевич отнюдь не слыл таким беспечным удальцом, чтобы искушать судьбу и подставлять бок Пожарскому. Зря опасался Трубецкой, ему ничего не грозило. А может, то не опасение, а прямая измена?..
Дмитрий Михайлович зело подосадовал, что накануне поддался на уговоры лукавого боярина и ныне, в предрассветную рань, послал ему в подкрепление пять отборных дворянских сотен. Но что жалеть о том, чего не воротишь? «Коли совести не лишён боярин, не оставит, чай, без подмоги, сам сулил», — постарался утешить себя князь и тут же велел сигнальщикам поднимать войско.
Оглушающим громом ударил воеводский набат. Дробно и трескуче отозвались полковые. И сразу же позади со стен осаждённого Кремля грянули пушки, через головы ополченцев давая знак Ходкевичу о боевой готовности гарнизона.
Брызнувшие золотой россыпью первые солнечные лучи увязли в тяжёлом пороховом дыму, но всё же пробились сквозь него, сначала осветив напряжённые лица ополченских ратников, вставших напротив Кремля, а затем вмиг растекаясь по спинам пушкарей и затинщиков, что суетились на внешнем валу, чтобы приготовиться к отпору Ходкевича. Ярко засияло солнце на качнувшихся копьях и секирах, устремляясь туда, на обширное Девичье поле, где уже рассеивался клочьями серый морок над травой и где всё шире и шире вытягивалась грозная стена ровного польского строя.
Смятенно переминаясь с ноги на ногу, долговязый нескладный увалень из даточных вглядывался с вала вдаль, откуда из-за пепелищ и пустырей сожжённого деревянного города, из-за обрушенного тына былого острога должен явиться ворог. Но ничего пока не обнаруживало близкой опасности. Только торчащие вкривь и вкось головешки, помятая крапива да огорбки разворошённой глины открывались взору.
Рядом с незадачливым наблюдателем хмурые ратники втаскивали на вал пушку. Тащили её на верёвках волоком, оставляя глубокие следы на свежей, ещё неутоптанной земле. Остановившись, один из ратников, немолодой смуглый мужик в тегиляе, смахнул корявыми пальцами пот со лба и укорил безделю:
— Чего ты тута крутишься, Первушка, ако телок у кола? Стыд поимей — отлыняешь. Али от страху в порты наклал? Где твой дрюк-то?
— Вона, — со смущением указал детина на воткнутое неподалёку копьё.
— Во-о-она! — передразнил мужик. — Ртище-то не разевай. Сотник узрит, задаст тебе порку.
— Пра, с такими дурнями токо и воевать, — посетовал другой мужик, плюнув в сторону Первушки.
— Ещё поглядим, кто дурней, — не стерпел обиды детина.
— Потолкуй у меня! — погрозил обидчик и немедля велел: — А ну впрягайсь с нами!..
Слева и справа через вал и по тесовым настилам через ров густо повалила дворянская конница. Вперемешку с ней, но приотставая, двинулись пешцы.
По всей длине ополченских укреплений и впереди их заколыхались стяги: в самой серёдке на выносе — малиновое с густым золотым шитьём княжеское знамя, за ним — пестрота самых разных полковых, отрядных и станичных прапоров. У засмотревшихся даточных ратников разбегались глаза. Вышитые золотом и серебром, цветными шелками, украшенные узорочьем и рисунками, кистями и бахромой, знамёна не могли не привлекать взора.
— Эх любота, таку бы красу не во зло, а на радость! — пожалел немолодой ратник, содвинув тяжёлую шапку с вшитыми в неё железными пластинами на затылок.