Тут и там отпевали погибших, кровавые тела которых свозились на телегах и укладывались рядами на землю, плечом к плечу. Страшно было видеть, сколь велики потери: своих и чужих пало по тысяче с лихвою. В сложенных на груди руках покойников трепетали огненные язычки свечей. Вылетали из раскачиваемых кадильниц, кудрявились и таяли в воздухе белые рваные дымки. Вместе с посошными мужиками ратники споро копали общие могилы, исподлобья поглядывая окрест. Но опасались зря. Похоронам ворог не помешал.
На рассвете другого дня, в понедельник, конные сотни Лопаты и Туренина завязали бой с налетевшими хоругвями поляков. Бились перед обгоревшими и порушенными острожными стенами Деревянного города, на поле между ними и Донским монастырём. Крепкий ветер дул в спину ополченцам, но это им не помогло. На сей раз натиск поляков оказался ещё сильнее. Пожарский бросил в сечу все свои полки. Того и добивался гетман, вынуждая ополченцев скучиться в одном месте и вести открытый бой, в котором поляки всегда имели превосходство.
Верно было предугадано Ходкевичем поведение Трубецкого. Тот, выйдя от Больших Лужников и примкнув к ополчению слева, повёл себя чуть ли не по известному речению: двое дерутся, а третий не мешай. Казаки почти не сопротивлялись, когда их стала теснить венгерская пехота Граевского. Они подпустили её к соседним с Калужскими Серпуховским воротам.
Помаячив на поле, Трубецкой вовсе вышел из боя и отвёл назад чуть не всё своё войско.
Но нашлись среди казаков те, кто не захотел отступать с позором. Засев на валу с двумя пушками и приняв к себе охочих стрельцов, смельчаки огнём преградили путь венграм. У Граевского явилась нужда в срочном подкреплении.
Между тем Пожарскому выпал тяжкий жребий. Ополченцы не выдержали мощного натиска железных хоругвей и стали в сумятице отходить вспять, чтобы переправиться через Крымский брод, к своему стану. С пехотой гусары даже не схватывались — давили конями. Вопль стоял несусветный, жаркое конское дыхание жгло бегущим затылки. Ещё не наступил полдень, а поляки уже могли быть уверены в полной победе.
С дворянской конницей князь встал у переправы насмерть. Держа раненую руку на перевязи, он, как простой ратник, бросался в схватку. В нём было отчаяние человека, теряющего последнюю надежду.
Жертвенное упорство ополченцев грозило Ходкевичу затяжкой главного дела — доставить продовольствие в Кремль. Гетмана вовсе не занимали русские безумцы, заслонившие собой переправу. Ему безразлична была агония ополчения, с которым, как казалось, счёты уже сведены. Чтобы сберечь силы гусар, он остановил бой, тем самым позволив Пожарскому покинуть Замоскворечье и отступить восвояси. Не вкладывая сабель в ножны, опасливо оглядываясь, пересекали реку последние русские воины, которые прикрывали отход. Поляки пугнули их мушкетным залпом. Гетмана могло бы позабавить это зрелище, но он был озабочен известием от Граевского: полковник требовал помощи.
Получив подкрепление, сноровистый Граевский махом взял Серпуховские ворота и стал пробиваться в глубь Деревянного города по Большой Ордынке. Впереди его пехотинцев скакали черкасы Зборовского, сметая всё живое на пути. Пан Александр Зборовский гораздо полютовал в прежние годы, когда ещё служил Тушинскому вору. Это он сровнял с землёй тихую Старицу и побил множество люда под Тверью в схватке со Скопиным-Шуйским. Теперь его густо обагрённая кровью сабля обрушивалась на головы заступников Москвы.
Но путь черкасам преградил крепкий тын Климентовского острожка. Засевшие в нём казаки встретили неприятеля огнём затинных пищалей. Граевский и Зборовский стали огибать острожек, делая вид, что готовятся к приступу. Расчёт оправдался, они целиком отвлекли казаков на себя. С тыла на защитников острожка обрушились гайдуки Невяровского, что до поры до времени таились в другом, Егорьевском острожке близ Замоскворецкого моста, куда пробрались ночью. Завязалась рукопашная.
Застигнутым врасплох казакам трудно было удержать укрепления. От Трубецкого поддержки не ждали — он уже удалился в таборы. Надеялись только на своё везение. Однако слишком неравны оказались силы. И казаки покинули острожек.
Ликующие поляки водрузили свои знамёна на звоннице собора Святого Климента, а казацкая вольница, выбитая за тын, затаилась во рвах и канавах, залегла в крапивных зарослях и бурьяне, схоронилась за развалинами печей на пепелище. Ещё не оставила надежда упрямую вольницу. Как мыши, загнанные в норы, отсиживались в ненадёжных укрытиях казаки, переводили дух.