Нутро жгло, будто там был разведён огонь. Дмитрий Михайлович черпнул ковшиком квасу. Но выпить не успел, поставил ковшик на лавку, увидев входящего в избу Минина.
За последние два дня Кузьма так осунулся и побледнел, что походил на старящегося монаха, принявшего схиму. В полном боевом облачении, в справной кольчуге, подаренной ему кузнецом Баженом Дмитриевым, и с неизменной саблей в простых ножнах, он приблизился к Пожарскому, круто супя брови.
— Что ты, Кузьма? — спросил князь, чуя, что сподручник затеял какое-то своё опасное дело.
— Мой черёд пришёл, — пряча волнение, с особым тщанием разгладил ладонью на обе стороны усы и бороду Кузьма, — дозволь, Дмитрий Михайлович, дерзну по-нижегородски. Самая удобь сей же час ляха проучить — навалиться вдруг.
— Противу обычая то — затевать сечу к ночи, — попытался отговорить князь Минина. Затея его мнилась не только опасной, но и безрассудной.
Однако Минин не намерен был соглашаться с Пожарским. Он пронзил князя своим пытливым умным взглядом.
— Чей таков обычай? Кто завёл его? По мне так, влезши в сечь — не клонись прилечь.
— За племянника посчитаться хочешь, вожатай?
— За племянника, за Фотина, — не стал отпираться Кузьма. — И за всех иных убиенных тож. А паче за то, чтоб кровь их пролитую искупить. Кровь обильную... Нешто ты, Дмитрий Михайлович, не казнишься?
— Где сеча, там и кровь, — сурово поджал губы Дмитрий Михайлович.
Отчуждённо помрачнели глаза Кузьмы:
— Стало быть, есть вина, да не наша она. Твои-то други родовитые не зря вбок подалися. Побьют ли нас, побьём ли мы — им всё без урону. А нам с двойчатою душою быть негоже.
— Ты что мыслишь, не тошно мне, не худо, не срамно? — с силою ткнул себя кулаком в грудь Пожарский.
Никогда ещё Минину не доводилось видеть князя в таком расстройстве.
Холщовая перевязь на раненой руке мешала воеводе. Он дёрнул её, сорвал, скривился от боли. Тонкие, налившиеся чёрной кровью губы тряслись:
— А поделом колотят меня! Поделом!.. Кто с кем воюет? Ходкевич со мною, а Трубецкой... со своей гордынею. Быть ли проку?!
Пожарский опустился на лавку, склонил голову.
— Прости, Дмитрий Михайлович, — снова подступился Минин к воеводе, — не упустить бы сроку. Не можно нам так, чтоб ни то ни се: ни успех ни позор. Чего ждать?
— Советом порешим, — отозвался князь.
— Поздно речи вести. Дашь ли ратников?
— Кого? Люди изнемогли...
— А коли уговорю?
— Бери кого хочешь, — махнул здоровой рукой Пожарский.
У входа в княжью избу Минина поджидали Кондратий Недовесков, Иван Доможиров, Ждан Болтин.
— Ну чего! — спросили они.
— На конь! — бросил Кузьма.
Три дворянские сотни и приставший к ним ретивый ротмистр Хмелевский со своими людьми согласились попытать счастья с Мининым. Сборы заняли четверть часа: Кузьма обо всём переговорил с охочими дворянами загодя. И выехав прямо на заходящее солнце, конница круто повернула и припустилась рысью к реке, к тому самому Крымскому броду, через который в первой половине дня смятенно отступало к стану, чтобы избежать полного разгрома, земское ополчение.
Все, кого увлёк Минин, были исполнены дерзости и отваги. Опасное дело захватывало дух. В бой ринулись самые отчаянные.
— Не осрамимся, чай, — с ободряющей улыбкой обернулся к соратникам Кузьма перед тем, как направить коня в реку.
Брод преодолели скрадной вереницей, без помех. Тихо разобрались по сотням на замоскворецком берегу.
Минин полетел впереди, пластаясь над гривой скакуна и крепко держа обнажённую саблю у ноги. За ним, словно камни с горы, посыпалась частая дробь множества копыт — сотни мчались слитным, тесным скопом.
Гетманские роты, что расположились у Крымского двора, не успели изготовиться к отпору. Внезапное появление русских ратников нагнало на них страху. В панике они суетливо забегали меж шатров у разложенных огней, спотыкаясь о колья и опрокидывая котлы. Но даже спасаться было поздно. Пустившись наутёк, рота пехоты налетела на рейтар, седлавших коней, и смяла. Кто хотел зарядить мушкеты, бросали их. Кто пытался построиться, рассыпались по сторонам.
Ополченцы не давали врагу опомниться, разили его саблями и давили лошадьми. Старое, в яминах и буграх, с остовами печей и обгорелыми деревами, заросшее лядиной пожарище оглашалось руганью и воплями, пальбой и лязгом булата.