У входа в Успенский собор Орютин, Потешка Павлов да иные нижегородцы со слезами на глазах обнимались с москвичами: счастье было несказанное — в соборе узрели они уцелевшую икону Владимирской Божьей Матери. Стоя недалеко от них сбившимся боязливым гуртом, заискивающе улыбались им киевские торговцы. Ратники поделились с купцами хлебом.
Супрун, ухватясь за плечо Балыки, как за самую надёжную опору, рыдал в голос. Самое страшное миновало, но поверить тому было ещё трудно.
Шамка с Грицем проворно взбирались по витой лесенке колокольни Ивана Великого, их дружки внизу уже хватались за длинные верёвки, свисающие со звонницы. Ликующий жаркий звон кремлёвских колоколов привольно рассыпался над всею Москвою и дальше её.
Взобравшись на самый верх и глянув окрест с высоты птичьего полёта, отчего захватило дух, Шамка проорал на ухо приятелю:
— Вота она кака воля вольная! Айда кажаковать!
— Добре, айда на Сичь! Хай буде так! — тряхнул смоляными кудрями удалой Грицко.
Ветер свойски хлестал их по лицам.
4
Торжествовала вызволенная Москва.
Без умолку гудели колокола.
Полоскались на ветру воинские стяги и церковные хоругви.
Крестным ходом шёл народ с войском, сгущаясь на Пожаре возле Лобного места и оттуда двигаясь через Фроловские ворота в Кремль. Впереди несли люди окутываемый ладаном благотворящий пресветлый образ Казанской Божьей Матери, покровительницы земского ополчения.
Мнилось, все напасти остались позади, и наступает новое, небывало счастливое житие.
Вскипал праздничным обнимающимся людом Кремль. Разливалось народное половодье. Но сколь бы ни длились праздники, они кончаются.
Не ратная служба, а домашние заботы стали влечь большинство. Как по обыкновению бывало в осенину, дворяне и дети боярские покидали полки и разъезжались по уездным городам и поместьям. Через десяток-другой дней из четырёх тысяч дворян осталась в Москве едва ли половина. Но зато полным-полно набежало приказных писак с перьями за ухом, медной чернильницей у пояса и в потёртых замызганных кафтанишках. Ивановская площадь уже кишела ими, и те из них, кому покуда не сыскалось места в Приказах, с закушенной от усердия губою строчили всякие прошения прямо на согнутых спинах жалобщиков, подзасучивая рукава с заплатанными локтями.
Роспуск служилого дворянства гораздо усилил казаков, которым на пороге зимы некуда было деваться. И они начали верховодить в Престольной. Ими были переполнены поганые кабаки, с ними блудили пропащие бабёнки да от них распространялась мерзкая игра в зернь. По всей Москве казаки ходили буянными толпами, человек по двадцать и боле, шумели, задирались, бряцали саблями, затевали ссоры на торгу и у Приказов. Перед боярами и дворянством никто из казаков шапки не скидывал, а всякий из знатных людей, встретив их на пути, тут же сворачивал, не желая нажить беды.
Но всё же случилось так, что один из дворян, спрыгнув с коня, сам устремился на казацкую ватажку, которая двигалась встречь ему от Боровицких ворот, схватил за руку рослого детину, потащил с собой.
— Эй, сучье вымя, отпусти товаришша! — грозно заорали на дворянина изумлённые его поступком казаки.
— Сё мой утеклый холоп, — невозмутимо отвечал дворянин, ловко скручивая руки пленника верёвкой, сдернутой с луки седла.
Казаки со всех сторон обступили смельчака, закрутили перед его носом саблями:
— Вмиг уразумеешь, кто нонь холоп!
Дворянин не захотел уступать, тоже схватился за саблю. Его потрёпанное одеяние и усталое лицо выдавали в нём путника, что прибыл в Москву издалека. И пасть бы ему в неравной лютой схватке и быть бы брошену в ров на съедение одичавшим псам, не окажись рядом Пожарского с охранением.
Дмитрий Михайлович сразу распознал в дворянине гонца, осведомился, откуда он.
— Я от окольничего Данилы Ивановича Мезецкого из Рузы, — ответил незнакомец.
— Из Рузы? — не мог скрыть удивления князь.
Его охватило сильное беспокойство: находившийся в великом посольстве под Смоленском Мезецкий был сослан в Польшу вместе с Филаретом и Василием Голицыным. Неожиданное появление его под Москвой могло означать только одно — он принял сторону польского короля и выполняет какое-то его повеление.