И диво, во все три дня никто не хватился Кузьмы ни в Разряде у начальных воевод, ни в иных Приказах. Там без него дела шли: готовился Земский собор, из городов уже прибывали выборные. К разрядной избе тянулся хвост дворян и детей боярских, жильцов и стрелецких начальников, спешил служилый люд выказать почтение Трубецкому. Возле того хвоста посмеивались старые казаки: какой из негодящего царь, нами вознесён — мы его и проучим. Но Кузьму Трубецкой уже не волновал, словно тщеславного боярина вовсе не было на свете.
Минин с Подеевым тронулись из Москвы вслед за обозом, с которым сотня стрельцов под началом повышенного в чине Орютина сопровождала в нижегородскую ссылку Будилу, Стравинского да иных пленных поляков.
По раскатанной обозом дороге ехать саням было легко, лошадка бежала резво, без понуканий. Вызывая Кузьму на разговор, мудрый Подеев выпростал сухое личико из тяжёлого ворота тулупа и начал с присказки:
— Бают, правда кривду переспорила и пошла на небеси к самому Христу, а на земле одна кривда осталася...
Но Кузьма словно не слышал. Глядел перед собой невидяще, отрешённо.
— Аль занемог, Минич?
— Нет.
— Прочь с дороги! — внезапно раздался впереди повелительный голос.
Ерофей схватил вожжи, подал лошадь вбок и остановил её. Кузьма, приподнявшись в санях, бросил взгляд на встречного. То был румяноликий толстяк, истуканом торчащий в седле на крупном саврасом коне. Кузьме пришлось напрячь память, чтобы вспомнить, где он встречал приметного молодца, но тот узнал его первым:
— Никак ты, выборный?.. Чего из Престольной подался? Небось рановато ещё — царя избирать надо.
Толстяк говорил подбоченясь и не скрывая превосходства. Спесь так и пёрла из него.
— Езжал бы ты мимо, человеке, — посоветовал ему Минин и объявил, не отрывая пристального взгляда от наглого жирного лица: — Милостыню мы не подаём.
— Круто солишь, выборный, как бы не просчитаться тебе, — усмехнулся толстяк и поднял руку.
Тут же за его спиной появилось четверо юных щекастых вершников в куячных шапках и с чеканами. Все они были схожи с толстяком.
— Ишь ты! — одобрил их молодецкую стать Минин. — Где до сей поры укрывалися от ратной службы таки удальцы?
Толстяка встревожили последние слова Минина, он боязливо огляделся, словно хотел увериться, не слышал ли их кто-нибудь.
— Полно, выборный, не забижай Сёмку Хоненова. И моих племянничков тож. Сам видишь, мы люди безобидные, нам немного надоть, чтоб не пропасть.
Хоненов рукоятью плётки ударил коня по крупу и тронулся дальше по дороге. За ним трусцою последовали племянники.
Подеев с ухмылкою кивнул на них:
— Выпестовалися бесы. По чины подалися. — И тут же осенил себя крестным знамением: — Господи, избави от лукавого.
Некоторое время ехали молча.
— Верно, Минич, что покидать Москву, нечисто в ей, — одобрил Кузьму Ерофей.
— Не дай бог, учнётся смута наново, — вздохнул Кузьма. — Великою уж кровью омылися.
— А я про что толкую? — возбудился Подеев, не заметив, что лошадь встала. — Отколь у нас смута? Да оттоль, что обычаев не блюдём, обихода не бережём, святынь не чтим, своей искони не помним! Всё дозволено, ничему запрета нет! Всяк из себя выламывается, всяку своя дурь обычая дороже... Вот про что я!
Минин вдруг печально засмеялся:
— На мне велики долги повисли. Ярославски купцы-то за них в яму, поди, кинут, живьём сгноят.
Ерофею поневоле пришлось убавить свой пыл, и он постарался успокоить Кузьму:
— Пустое. Чай, нелюди, что ль?..
Они были ещё невдалеке от Москвы, на росстанях. Сбоку от дороги стоял покосившийся и потемневший от непогод крест. Путники выбрались из саней и, подойдя к кресту, сняли шапки. Молча прощались с Москвою, со всем, что там оставили и что утратили навек. Не прошло и года с начала их отлучки из дома, но будто море переплыто, горы преодолёны, пустыни пройдены.
Так достаётся искупление, так добывается истина, так укрепляется любовь к отечеству.
Студёный ветер размётывал по белым равнинам горсти сухого колючего снега. И терялась нескончаемая дорога в серебряных далях.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Лета 7121[96] февраля в 21-й день Земский собор избрал царём и великим князем всея Русии юного Михаила Романова. Остались втуне тщеславные поползновения Трубецкого. И летописцем запечатлёно: боярин и воевода так загоревал, что «лицо у него с кручины почерке, и паде в недуг, и лёжа три месяца, не выходя из двора своего».