— Эй, олухи, зрите, кака милость ждёт вас! А не приведи бог, и ещё чего поболе! Будет вам морока! Не жалейте, кладите головушки за-ради Шуйского. Чай, у него с Тушинским вором сговор, кто обильней кровей напущает. Оне дерутся, а измор у нас! Под корень, окаянные, Русь сводят! Идите, идите, изведайте, что нам привелося!..
Стрельцы, переглядываясь, отворачивались, ускоряли шаг.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
1
Еле пережила Москва студёную пору. От великой нужды порубили на дрова многие клети, пристенки и огороды, обломали перила с мостов и крылец и вконец порушили дворы опальных тушинских перемётчиков.
Забрызганная обильной вешней грязью, с густыми налётами копоти над дымоходами, с вытаявшими кучами печной золы под окнами, с космами сопрелой соломы, свисающей с крыш на кривых и ямыжистых посадских улочках, Москва, ободранная и расхристанная, выглядела неприглядно.
Что в большом посаде, что в Белом и Китай-городе, что в самом Кремле — повсюду небрежение и запущенность. И горстью самоцветов, вызывающе брошенных на нищенское рубище, казались блескучие маковки церквей да пёстрые верха боярских теремов среди неоглядного хаоса бревенчатых изб и грязи.
Вместе с распутицей нагрянул страшный мор. Всю зиму кое-как перемогалась тяглая беднота и дошла до краю, потеряв всякую надежду на пособление. Уже на всех окрестных дорогах встали заставы тушинских ватаг, перехватывающих хлебные обозы. Даже обильные царские житницы давно опустели. Вновь с церковных папертей юродивые и нищие хором вопили о конце света. По утрам решёточные приказчики и сторожа, убиравшие с улиц рогатки, привычно натыкались на скукоженные, застывшие в грязи трупы. Умерших от голода считали сотнями.
Правда, было ещё в Москве припрятанное жито, но, как и в голодные лета при Годунове, торговцы, сговорившись меж собой, заломили такую цену, что даже иным боярам оказалось то зерно не по мошне. Слыхано ли, за четверть[12] ржи назначали уже по семи рублей! Не без умысла гневили торговцы чёрных людишек.
И когда с воплями и бранью приступали к ним до отчаяния доведённые мужики, они сами разъярялись:
— А чего вы хотите — мы ль виноватые? Останние поскрёбыши продаём, себя корки лишаем! И рады бы завезти, да неотколи. По чьей милости Москва-то заперта? Кто эдак-то правит, что ни Богу свечка, ни чёрту кочерга?..
— Пущай бы нам чёрт, — злобно поддерживали потакальщики и кивали в сторону Кремля, — токмо бы не тот!
Скучивался, роился народ в торговых рядах, размахивал кулаками, валил по апрельским хлябям на Пожар[13], а оттуда через Фроловские[14] ворота, затягивая с собой стрельцов и крепостную стражу, к царским хоромам. Тёмными волнами колыхался у красного крыльца, всё прибывал и теснился, так что и зёрнышку негде было упасть на площади между Архангельским и Успенским соборами. Грозно и страшно ревела толпа:
— Хлеба!.. Хлеба!..
— Мочи нет, все с голоду мрём!
— До коих пор сидеть в осаде?
— Доколе терпеть?
Скорбно понурясь, с глубоким сокрушением на лице вышел на красное крыльцо царь, смиренно ждал, когда утихнет шум.
Ни величия, ни стати, ни властности в царе — одна кротость. Не то что ранее, в начальную пору правления, когда, вот так же оказавшись перед возбуждённой толпой, он в сердцах скинул с головы царскую шапку, сунул её вместе со скипетром ближним боярам и, срывая голос, визгливо крикнул: «Коли не угоден, царствуйте без меня!» Оторопел тогда народ, отшатнулся — не ожидал такой прыти от ублажённого властью нового самодержца. Что и молвить, ловок был Василий Иванович Шуйский, изощрён, умел расчётливо менять личины, умел изворачиваться, да всему свой срок: пригляделись к его хитростям. И ныне многие могли бы уличить царя в обманном смирении, да только ведали доподлинно: плохи его дела, хуже некуда, и прикидываться ему, думалось, уже нет никакого проку.
Стоял на высоком, пёстрыми красками размалёванном крыльце-теремке хворобно опухлый старец, с подслеповато моргающими глазками, отвислым длинным носом, лопатистой с проседью бородой, большеротый, рыхлоликий, невеликого роста — весь на виду в своей нескладности и немощности. Жалок был, сиротлив, даже несмотря на то, что за его спиной, грозно посверкивая секирами, высились два дюжих молодца из дворцовой стражи.