Своей ему Москва стала.
Но на Пасху, когда празднично ударили колокола всех церквей и от церковного звона на улицах слова не стало слышно, когда рванулась душа неведомо куда и затосковала, заныла, Фотинка засобирался домой. Вечером он сказал Огарию, что доживает в Москве последнюю седмицу.
— Эх, — бесшабашно молвил Огарий, — плакала по нам Престольная пасхальным перегудом. Кому на Пасху куличи — нам тараканы на печи. Видал Москву — спытал тоску...
В последний день перед уходом, звякая скудной медью, они бродили по Зарядью в надежде купить хлебную краюху на дорогу.
Тут и подхватила их громкоголосая, гневная толпа и понесла прямо к царским хоромам. И если бы тогда в давке не сорвали с груди Фотинки материнский заповедный образок, не встретиться бы им с Пожарским. И почему так сразу отозвался Фотинка на ласковое слово князя, почему, как несмышлёный теляти, потянулся к нему — он сам не мог взять в толк.
5
Княжий двор был огорожен крепким сосновым частоколом. Миновав вслед за Пожарским ворота с иконкой над ними, друзья оказались во дворе высокого рубленого дома на жилом подклете, с крутой тесовой кровлей и крытой лестницей по боковой стене, ведущей в верхние покои. Причелины и крыльцо были раскрашены алым цветом. Дом не выделялся боярским роскошеством, но отличался той ладностью и сообразностью, когда всё умело пригнано и накрепко связано. Амбары и службы виделись в глубине чистого, замощённого широкими деревянными плахами двора.
На крыльце недвижно стояла старая иссохшая женщина с печальным и строгим лицом. Спрыгнув с коня и отдав поводья подскочившему стремянному, князь торопливыми шагами подошёл к ней.
— Матушка, пошто вышла? Тебе в постели надобно лежать, хворь ещё не отступила небось.
— Хвори мои от меня никуда не подеваются, — со слабой улыбкой пошутила женщина. — Каково ты, сыне, съездил?
— Попусту, родная.
— Я тебя в светлице буду ждать, — цепко глянув на мнущих в руках колпаки робких пришельцев, сказала она. — Не мешкай, о деле перемолвиться с тобой хочу.
Направив Фотинку с Огарием в людскую, Пожарский поднялся в светлицу.
Девяти лет Дмитрий Михайлович лишился отца, но твёрдая рука матери, княгини Марии, вывела на торную дорогу не только его, но и младших — сестру и брата. На себя мать взяла хозяйственную обузу, и родовые стародубские земли, отказанные после смерти владельца его семье поместья, не только не пришли в упадок, но даже и процветали. Княгиня вечно была обременена доглядом и устройством, закупками и починками, сохранением и приумножением припасов, вязаньем, шитьём, уходом за садом, засолкой, прочими нуждами, и почти вся жизнь её прошла в хлопотах и заботах о доме и детях. Только редкие часы она отрывала для своего любимого досуга — чтения.
В отеческом селе Мугрееве, в усадьбе, среди вишнёвых садов и тихих прудов, среди приволья золотых полей и весёлых берёзовых перелесков познал юный княжич почтительную любовь к родной земле и своим предкам, обучился грамоте, возмужал и отсюда ушёл на царскую службу. Он боготворил мать, и её мудрые советы не однажды поддерживали Дмитрия Михайловича в самую ненастную, пору.
Когда он вступил в светлицу, Мария Фёдоровна уже сидела за столом, задумчиво склонив голову и положив ладони на раскрытые «Четьи-минеи». Она подняла глаза, и снова слабая улыбка тронула её губы.
— Экого Эркула[20] ты с шутом гороховым привёл, — заметила она о пришедших с сыном на подворье странниках и тут же обеспокоилась: — Не возропщет ли челядь? Припасы-то на исходе.
— Надобен мне такой человек ради береженья, — садясь напротив, мягко отозвался Дмитрий Михайлович. — В Коломне-то со мною чуть беда не приключилась. Выехали мы из-за стен, а мне в спину стрелу пустили, — благо я в тот миг как-то уклонился.
Княгиня с грустью смотрела на осунувшееся лицо сына, на глубоко запавшие глазницы и обострившийся нос. Тяжело и больно ей было переносить его невзгоды.
— Зависть и злобство, — удручённо произнесла она. — Где у них предел? Деда моего Ивана Бересня вкупе с велемудрым Максимом Греком[21] царь Василий Третий безбожно травил, на льду Москвы-реки повелел ему голову отсечь. Отец твой в молодые лета у Грозного невинно в опалу угодил...
Глаза княгини сухо блеснули. Она захлопнула тяжёлую книгу, щёлкнула серебряными застёжками, отодвинула её от себя.
— Но родичи наши сыстари чести не роняли, неправдой наверх взнесены не были, недругам не льстили, строго заветы блюли! Не лукавством, а смёткой и мужеством брали! А доводилося муки сносить — твёрдо сносили! Будь и ты в примере, сыне...
20
21