— Да ведал бы ты всё-то! Последнее я тогда от вас утеклецом проклятым унёс. Дабы монастырские без помехи приняли, вклад был надобен. Я с окаянными рубликами и явился сюда. Деньги-то и тут правят. Оставил вас в своей немилости и досаде без денежки. До сей поры грех замаливаю. И не замолить мне его.
— Не поминай того, тятя.
— Не могу. Запамятовать — вящий грех на себя взять. Давно, верно, мя Миной Анкудинычем не кличут, а токмо иноком Мисаилом, однако от мирского не открестишься, былого не отторгнешь. Церковь-то не в небеса взнесена — на грешной земле пребывает, и все грехи наши — до скончания веку, не спрятать их за монастырскими стенами. Да и тут, молвлю, не чисто.
— Что ты, тятя, полно! — попытался остановить Кузьма расходившегося отца, видя, как трясёт его от волнения, и боясь, как бы ему не стало худо.
— Не ведомо те, яко осифляне с нестяжателями сцеплялися в прежни времена? А было. И кто верх взял? Корыстолюбцы да ухапцы. И ныне нам то отрыгается. Не на святые иконы молимся — на золотые оклады их. Ни в миру лада несть, ни тут — всё едино!
Старик ещё боле съёжился, часто задышал, в бессилии привалившись к Кузьме.
Полыхала Волга под солнечным сиянием. Взмётывались над плёсом и над песчаными окрайками острова белокрылые мартыны. Бесшабашный ветерок налетал на кусты и деревья, и густая бузина над головами двух печальников то суматошно плескалась, то умиротворённо затихала, как приласканная материнской рукой проказливая дочь.
— Вражда в человецех, — передохнув, снова заговорил старик. — Тяжко быть праведником меж людьми, я не смог, променявши зло Мирское на зло церковное. Не следуй моему пути, Куземушка, не поступайся совестью. А я за тя молиться буду.
И, подняв руку, старик благословил Кузьму.
3
Съезжая с пологого пригорка в ложбину, Гаврюха с Кузьмой оказались перед неожиданным затором. Тяжёлая пушка на могучем станке с высокими колёсами перегораживала дорогу. Шестёрка запряжённых попарно лошадей, чуть не обрывая постромки, тщетно силилась выволочь её из трясины на склон. Правое увязнувшее до половины колесо намертво зацепилось за матерое бревно осевшей гати. Четверо пушкарей, заляпанных по глаза чёрной жижей, пытались спешно освободить колесо, но никак не могли приловчиться, опасаясь станка, который при каждом рывке то подавался вперёд, то откатывался назад, грозя придавить замешкавшихся.
— Эй, молодцы, подсобите-ка, придержите лошадей! — сипло обратился к подъехавшим пожилой пушкарь.
— Обоз-то наш проехал? — спросил, соскочив с конька, Кузьма.
— Объездом миновал. А нас, вишь, угораздило!
Видно, вдосталь уже нахлёстанный мерин, скосив налитые дикой кровью глаза на Гаврюху, подбегавшего к нему с кнутом, вдруг испуганно заржал, и шестёрка внезапно рванула изо всей мочи. С треском переломилось бревно, затейливо выточенная дубовая спица вылетела из колеса, и само оно круто накренилось и отвалилось. Кони запально вынесли скособоченный станок с пушкой наверх и встали.
— Эка досада! — стирая пот и грязь с лица и бороды, вконец расстроился пожилой пушкарь.
Все вместе они подняли колесо, подтащили его к станку.
— Вразумлял вас: на волоки пушку надобно ставить. Нет: «и в станке гожо допрём, и так годится». Сгодилося, бесовы дети! — в сердцах ворчал старый воин.
— Пудов сто небось пушка-то? — подивился Гаврюха.
— Сто не сто, а усадиста. Погодите, мужики, уезжать-то, пригодитеся. Живо управимся.
Пока ратники возились у колеса, Кузьма с Гаврюхой осматривали пушку. Никогда ещё они не видывали такой.
Большая сокрушительная пушка была отлита искусно: её жерло походило на широко разверстую пасть страшного зверя, более чем четырёх аршин в длину ствол был обхвачен тремя причудливыми поясами с литым травным узором. Какое же надобно мастерство, чтобы в узорной пышности не терялась ни одна травка и всякая вилась на свою стать, но неотделимо от всего лада! У самого дула узорочно же было отлито прозвание чудной пушки «Пардус».
А позади, за ушами-скобами, на казённике шла плотная беспробельная надпись, которую Кузьма с трудом разобрал: «Божиею милостию повелением государя и великого княза Феодора Иоанновича всея Руси слита бысть сия пушка лета семь тысяч девяносто осьмого[22]. Делал пушечный литец Ондрей Чохов».
— Знатный литец! Таку лепоту содеял, что и для пальбы, и для любования пригожа. Знай наших! — с одобрение ем оценил работу Кузьма, отступая на шаг, чтобы охватить одним взглядом диковину.