Кто-то небрежно пнул жёлтым сафьяновым сапогом тело Микулина.
Кузьма поднял голову.
— Пан Лисовский, пан Лисовский, — раздались голоса.
Рысья шапка с цапельным пером на миг качнулась над Кузьмой. Он увидел хмурое, исполосованное шрамами, до мореной бурости обветренное и прокалённое лицо. Встав над Кузьмой, Лисовский задумчиво пощипывал ус, словно запамятовал, для чего сюда подошёл, и смотрел не на пленника, а поверх него — на жёлтую, уже готовую осыпаться листву молодых берёз. Позади пана прямиком через редколесье быстро проезжали его конники.
Постояв, Лисовский исчез, будто примерещился. А вместо него явился Гаврюха, Спустя некоторое время выструганными наспех копалками Кузьма с Гаврюхой отрыли могилу на окрайке поля близ дороги. Тут и углядел их отъехавший от обоза на розыски старик Ерофей Подеев. Телега у него была порожняя, потому как свой груз он перевалил другим, и уже втроём мужики сноровисто свезли к яме закинутых в кусты мертвецов и даже съездили за телом несчастного гонца, которому не суждено было доставить до неведомой любушки нежного послания.
Выше чёрного люда ставил себя Микулин при жизни, лёг рядом с ним по смерти.
Похоронив всех, мужики перекрестились у свежего глинистого холма, вспоминая отходную молитву и умиротворяя души тем, что по-людски исполнили христианский долг, повздыхали молча и надели шапки.
— Ну, Минич, пора ехать, — сказал Гаврюха, подводя к Кузьме его конька.
— А пушка?
— Наша ли печаль!
— Чья же? Мы за неё ныне в ответе. Ночь тут переспим да и за колесо примемся. Такое добро грех оставлять, коль в нём большая нужда у войска.
— Так то у войска! Нам и своих мук достанет.
— Ступай, я тебя не держу, — чуть ли не шёпотом досадливо молвил Кузьма и отвернулся от Гаврюхи.
Седые пряди в одночасье означились в его бороде, лицо оставалось хворобно смурным и скорбным. Он никак не мог избавиться от тяжких дум, сызнова переживая схватку с казаками Лисовского, смерть Микулина.
С хрипом и стонами, надрывая жилы, обливаясь едучим потом, до колен увязая в земле и беспрерывно понукая двух запряжённых лошадей, они чудом выкатили тяжёлую пушку на дорогу...
Уже на другой день к ним стали прибиваться всякие тягловые люди. Они сразу угадывали старшего, подходили к Кузьме, кланялись ему в пояс и вопрошали:
— В каки пределы путь держите?
— В православные, — отвечал осторожный Кузьма.
— Знамо, в православные. С которыми воевать-то собираетесь?
— Ни с которыми. Не ратники мы.
— А тады пушку пошто тянете? Неспроста небось? Для надобности, чай?
— Для надобности.
— Вот и мы глядим, для бранного дела. А ныне-то народишко всё к Скопину гребётся, и вы, верно, туды, к Михайле Васильичу.
— Куды люди, туды и мы.
— Вишь, по пути нам. Не примете ли к себе?
— А пошто вы домишки свои кинули?
— Извели нас тушинские злодеи. Поначалу-то с добром, а ныне-то с колом. Не уймёшь. Всё зорят. И уж до жёнок наших добралися. Стоном стонем. Вот и порешили заедино их наказать...
Так мало-помалу набиралась мужицкая рать. И пришлось Кузьме поневоле быть и за покровителя, и за судию, и за воеводу.
4
— Не чады малые по кустам хорониться, — говорил Кузьма, объясняя Пожарскому, почему он с мужиками не устрашился вступить в сечу. — Токмо услыхали, дорогой идучи, кака тут каша заварилася, смекнули: впрямь наши с ворогом схлестнулися. Отловили воровского утеклеца, выведали про всё и мешкать уж не стали... К самой поре, чаю, приспели мы к тебе, княже...
Не упуская из виду горохом рассыпавшуюся по лощинам погоню, князь испытующе поглядывал с седла на храброго вожака мужиков — в потрёпанном сукмане и разбитых сапогах, говорящего с ним безо всякого уничижения, словно равный с равным. Вставший возле Кузьмы Фотинка, казалось, совсем забыл про княжью службу и, глядя родичу в рот, радостными кивками сопровождал каждое его слово.
— Сам-то ранее в сечах бывал? — храня строгость в лице, спросил Пожарский.
— Доводилося. При обозе.
— При обозе? И потщился на дерзкую вылазку! Рать вести — не с лошадьми управляться.
— Знамо. Да не боги горшки обжигают. Нужда всему учит.
Как и все государевы военачальники, князь был уверен, что мужики никудышные ратники и что им по разумению лишь свои мужицкие дела. Их сермяжные рати могли ломить только множеством, с конницею же и вовсе не тягались, в страхе рассеиваясь при одном её появлении. А тут жалкая кучка пеших скитальцев дерзко и чуть ли не безоружно отважилась наскочить на лютых казаков Салькова. Не будь успеха у Пожарского, не миновать бы мужикам верной погибели. Разумеют ли о том?