Проснувшись в дворцовых покоях, опальница долго приходила в себя, через силу вслушиваясь в бархатный голос своего нежданного спасителя. И чем больше доходил до неё смысл его речи, тем скорее оставляло её дурное похмелье и быстрее прибывали силы. Плещеев стоял у двери, с подобающим приличеством не поднимал глаз от украшенного золотым шитьём подзора приоткрытой постельной завеси, теребил крючковатыми тёмными пальцами бороду и говорил мягким глуховатым баском угодливого и верного служки:
— Жив, жив голубь-то наш Димитрий Иоаннович!.. Бежамши он отседы, от греха подале. Напялил мужичью сермягу и ухоронился со скомрахом Кошелевым под рогожками да досками на навозных розвальнях, а добры людишки вывезли его прочь... В Калуге он днесь, отложился от недругов своих, от злыдня Ружинского и сызнова в силе, иную рать набираючи... А то страх, кака тута ему теснота чинилася! Да, эко дело, и зайца растравить можно — лютее волка станет. Воспрял в Калуге-то молодец. Тамошни мужики на кресте поклялися ему служить, а они твёрже ему прямят, чем твои ляхи. Будет, будет ещё Димитрушко на московском престоле, грянут встречь вам московски звонницы... Побожиться могу, во всю моченьку грянут малиновы-то. По Руси широкий звон пойдёт...
Нет, не люб и не мил был Марине навязанный ей в мужья оплошистый и невзрачный нынешний самозванец. Не чета прежнему. Однако без него не увидеть ей сызнова сверкающего богатыми каменьями царицыного венца, не услышать хвалы на Москве, не покрасоваться под щедрым золотым дождём.
Уже ничто не могло вернуть её назад в родовое гнездо — тихую Дуклю, пути туда без позора нет. Как бы позлорадствовала завистливая сестра Урсула, жена брата Адама Вишневецкого — Константина, увидев её обесчещенной и обездоленной. Как бы возрадовались её падению чистюли панны из магнатских семейств, что называли Марину лжекрасавицей и ставили намного ниже себя... У, яя курче![25] Да все они мизинца её не стоят!.. Ведают ли, что она, даже покинутая родным отцом, даже обесчещенная, счастливее их во сто крат? На её голове была алмазная корона, и перед ней лежало ниц великое государство. Она была царицей, и она будет ей вновь. Уже совсем придя в себя и воспрянув духом, Марина через завесь неколебимо сказала Плещееву:
— Тщеба беч![26]
— Погодим чуток. Слышь, что творится! — ответствовал предусмотрительный Плещеев.
Снаружи доносилась пальба. То ли поляки опять повздорили между собой, то ли схватились с москалями, которые ставили им в вину пропажу царика. Возле самого дворца роились крикливые оружные мужики, сбегались и расходились озабоченные дворяне и дети боярские, суматошно сновали приказные подьячие. Мимо с диким ором проносились на косматых бахматах татарские лучники. Визжал и скрипел под копытами, полозьями, сапогами и лаптями забрызганный рыжей конской мочой снег.
Целый день не понять было, кто чего хотел и кто с кем затевал новые свары.
Марину сжигало нетерпение. Однако Плещеев, сумев сговориться с донскими казаками, дожидался глухой ночи. Чтобы убить время, Марина придвинула к себе низкий шандал с зажжёнными свечами и принялась за прощальное письмо тушинцам.
«Я принуждена удалиться, избывая последней беды и поругания. Не пощажены были и добрая моя слава и достоинство, от Бога мне данное. В пересудах равняли меня с падшими жёнками, глумились надо мною за чарками. Не дай бог, чтобы кто-то вздумал мною торговать и выдать тому, кто на меня и Московское государство не имеет никакого права. Оставшись без родных, без друзей, без подданных и без заступы, в скорби моей поручивши себя Богу, принуждена я ехать поневоле к своему мужу. Ручаюсь Богом, что не отступлюсь от прав своих как ради защиты собственной славы и достоинства, потому что, будучи владычицей народов, царицею Московскою, не могу стать снова польскою шляхтянкою, снова быть подданною, так и ради блага того рыцарства, которое, любя доблесть и славу, помнит присягу...»
— Пора, государыня! — распахнув дверь, нетерпеливо позвал её Плещеев.
Они вышли во двор, где уже молчаливо поджидал их десяток всадников. Марина была в походном жолнерском одеянии.
Два казака расторопно подсадили её на коня.