И ежели бы истинно восстал из праха злосчастный царевич Дмитрий, неужели было бы запамятовано, чей он сын, от какого корня явлен? Все, все помнили, что он от седьмого брака Грозного, от последней жены его Марьи, сестры разгульного опричника Афанасия Нагого, которую тот и сосватал царю.
Вовсе не к печали, а к тайной радости боярской преставился царевич. И сразу же нашлось, на кого свалить вину за его внезапную и неясную погибель — на опричного же Годунова. Поди дознайся ныне: подлинно ли злодей он или безвинная жертва жестокого поклёпа? Уж так усердно его злодеем выставляли, что и колебавшиеся уверились.
Не присягали большие бояре ни Бориске, ни его сыну Фёдору, не посчитали законным царём и выскочившего наверх Шуйского, хотя и был он из их круга, но не оправдал надежд: нетвёрдо за боярство держался, угождал многим и не угодил никому, ложью всех опутал и сам в ней запутался. Умным мнился да малоумием отличился.
Братец-то его с великим позором из-под Клушина утёк, на худой мужицкой кляче да весь в грязи и босиком вертаться за срам не почёл, всё войско загубил, всю Москву ославил, а не казнён, не наказан — напротив: обласкан и утешен. Сызнова царь задумал войско набирать. Да откуда народу напасёшься для таких позорных сеч? И кто во главе встанет? Опять его женоподобный братец? Аль уж вовсе ослеп Василий: затворился в своих покоях, ничего не видит.
Царь был, и царя не было. Москва ходуном ходила, а он и в ус не дул. Привык изворачиваться. Мыслил: сойдёт и на сей раз, ан уж терпения нет, полны чаши, пену через края выпучило. Вскинется люд на царя — достанется и боярству. Довольно!..
Лето было в самой зрелой поре, в грозовой. Но гроза собиралась не во облацех, а на земле. Душно было. Вновь сбивались и вопили толпы в торговых рядах, на Пожаре, у Божьих храмов.
И чем гуще было народу на сходах, тем меньше его становилось в самом Кремле, перед царским дворцом. Шуйского уж не ставили ни во что. Даже стременные стрельцы отлынивали от службы, оставляя царя без охраны. У Разбойного приказа были размётаны и поломаны лавки, на которых наказывали виновных. Возле позорных столбов мочились. Всяк по-своему выказывал своё небрежение к власти.
По посадским улицам, поднимая пылищу, сшибая лопухи и репье у тынов, вольно двигалась загульная ярыжная пьянь и рвань. Взывали рожки, гудел бубен. Впереди шальной ватаги, важно переваливаясь с ноги на ногу, надувая щёки и выпячивая брюшко, дурашливо помаргивая глазками, шествовал, потешно изображая царский выход, лысый плюгавый коротышка. На голове у него был рогожный венец, в руках — веник. Время от времени он приостанавливался, под озорной хохот вещал:
— Брюхо у мя велико — ходити чуть могу, а сё у мя очи малы — далече не вижу, а сё у мя губы толсты — пред добрыми людьми вякати тяжко...
В военном лагере за Серпуховскими воротами собрались большие бояре, туда же распалённая Иваном Никитичем Салтыковым и Захарием Ляпуновым толпа приволокла смятенного престарелого патриарха. Совет был скор. Соборно порешили низложить Шуйского и тем предотвратить пущие беды. В Кремль для уговоров послали царского свояка Ивана Воротынского. Как о смертном грехе казнился он о том, что у него на пиру был отравлен честный Скопин, и прямым участием в устранении злохитрых Шуйских вознамерился облегчить душу. Вместе с Воротынским отправился и рассудительный Фёдор Шереметев.
Царя уговаривали долго, но уговорить не смогли. А посулу Воротынского промыслить ему особое удельное княжество в нижегородских пределах Шуйский вовсе не внял. Крепко охватил свой золочёный посох, поджал губы, занемел в недвижности, слушать не желал увещеваний. Упрям был, как обиженное дитя, у которого отнимали любимую куклицу.
Силой свели его из дворца на старый двор, а братьев взяли под стражу.
Вплотную подступившие к городу воры загодя дали знать москвичам, что отрекутся от самозванца, если будет низложен Шуйский. Ретивые московские гонцы сразу донесли благую весть до казацких таборов у Коломенского, но там только посмеялись: мол, шире распахивайте ворота, встречайте нового государя — не угоден царик, так посадим на царство Яна Сапегу. Услыхав об этом, бояре всплеснули руками — сущая напасть!