— Порешили, господи помилуй! Соборно порешили царя избирать, всею землёй, законно. За выборными гонцов уже рассылают.
— А нынче что ж? На поруки вору отдаваться? Вот-вот ударит — и вся Москва его. Сызнова, почитай, смущение вселенское. Про Михаила-то речи не было?
— Что ты! — отшатнулся Иван Никитич. — Не похотели и поминать. Сыты, мол, келейными избраниями да самозванством, вся земля в согласии должна царя ставить. А покуда семи боярам доверили управляться: Мстиславскому да Ивану Воротынскому, Василию Голицыну да Фёдору Шереметеву, Андрею Трубецкому да Борису Лыкову. И я в их числе.
— Ахти любомудры! Ох убожиста семерня! — с кривой усмешкой молвил Филарет и вдруг по-дурному, надрывисто захохотал, испугав тем брата.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Фёдор Иванович Мстиславский и гетман пришлись по душе друг другу. Оба грузные, степенные, седовласые, они ни во что не ставили суету и договаривались разумно и уступчиво, словно престарелые добропорядочные родители на сватовстве.
В раскинутом на Хорошевских лугах походном шатре, где принимал гетман больших бояр — Мстиславского, Василия Голицына и вместе с ними настороженно приглядчивого Филарета Романова, — царило, мнилось, устойчивое согласие. Все сидели за одним столом, в раскладных дубовых с резьбой креслах, смачивали горло лёгким винцом, налитым в серебряные кубки. Мягкие сквознячки струились сквозь приподнятые пологи, тень и прохлада располагали к долгой беседе. И хоть соблюдалась чинность — никто не снял шапки и не распахнул одежды, — всё же разговор вёлся вольно, почти по-свойски.
Гетман говорил веско, зряшными словами не сорил, боярские речения выслушивал уважительно, и его почтительная сдержанность не могла не нравиться.
Во всём облике славного воя была та суровая простота, что выдавала в нём мужа бесхитростного, ценившего естество, а не сановную мороку.
Он разделил с боярами их скорби, погоревал о разоре и оскудении земли русской, проклял смуту и согласился, что спасение ото всех бед — в надёжном и праведном государе. Однако, рассудил Жолкевский, без примирения с польским крулем нельзя унять гибельной шатости, а покоя легко достичь, если опереться на его силу, призвав на престол крулевского сына Владислава. Тогда и сам гетман посчитает честью и долгом взять под свою защиту Москву и повернуть войско против самозванца.
— Благочестивы и здоровы сии твои помыслы, Станислав Станиславович, — с бархатной мягкостью в голосе плёл узор хитроумного разговора осторожный Мстиславский, — да токмо не нашей православной веры королевич-то. Не примут его на Москве.
— Истинно, истинно так, — дружно закивали Филарет с Голицыным.
— Вяра? — задумался Жолкевский. — То важна справа, але можна... вшистко зробич[34].
— Упрётся, чай, Жигимонт, не уступит. Ведомо, что на латинстве твёрдо стоит. Сперва пущай от Смоленска отпрянет, — с внезапной резкостью выпалил Филарет.
Мстиславский укоризненно поморщился: уговорились же не затевать свары, вести разговор пристойно, без крика, без горячности.
— Можна, можна, — пытливо глянув на Романова, уверил гетман.
Вопреки натуре он вынужден был пойти на притворство.
Накануне Жолкевский получил от Сигизмунда нелепое повеление склонить московитов к присяге ему самому и его сыну разом. Вот и обернулся успех гетмана победой безумного Зигмунда, а «Виктор дат легес». Король уже сам задумал сесть на русский престол. Где же тут быть мирной унии, о которой пёкся польный гетман? Поразмыслив, Жолкевский посчитал разумным утаить королевскую инструкцию и впредь поступать по-своему. Он был в великом затруднении: войско требовало мзды за службу, а деньги могло дать только боярство. Оно поддавалось на уговоры присягнуть Владиславу, если тот примет православие, но для бояр нет злее кощунства, чем покориться католику королю. Дорого встанет королевская глупость.
— Вверяемся твоей чести, Станислав Станиславович, — торжественно обратился к гетману по окончании переговоров глава Семибоярщины. — Наставил на истинный путь. Иного не зрим — присягнём Владиславу. Буди же ему во всяком благоденствии и многодетно здравствовати. А уж мы потщимся порадеть за него. Быть по тому!
Муравчатая гладь Новодевичьего поля заполнялась разным духовным и служилым людом — здесь вершилось совокупное крестоцелование на верность королевичу. Из Москвы с церковными хоругвями да иконами подходили толпы. Польский лагерь выступил сюда весь. Смешались два потока, слились. Разноязычный говор колыхался над полем. Поляки, литовцы, казаки, наёмники вольно бродили меж горожанами, завязывали беседы, похлопывали по плечу стрельцов.