Данилка не смутился, убрал руку и спросил:
– Ты к Моисеевичу? Пошли!
Обогнал Степана и первым вошел в кабинет.
Вадим Моисеевич, сидевший за столом, поднял голову от бумаг. И Степан увидел, как радостно блеснули за стеклами круглых очков близорукие глаза Учителя. Этот блеск Степан помнил с детства и каждый раз, когда они встречались после разлуки, ждал со сладким замиранием сердца невыразимо приятного, отеческого сияния глаз Учителя.
Несемейный и бездетный Вадим Моисеевич, сын богатого киевского аптекаря, непонятый семьей за то, что подался в революционеры, очень любил детей и молодежь. Наверное, так же, как родной отец Степана свои деревяшки резные. Только ведь деревяшки – мертвые, а люди душу имеют.
С болью, которая была, конечно, эгоистической обидой, Степан заметил, что радостный блеск в подслеповатых глазах Учителя вызван не только им лично, а еще распространяется на Данилку Сороку.
Вадим Моисеевич встал из-за стола, поправил сползающую шинель на плечах. В помещениях ОГПУ верхнюю одежду расстегивали, но не снимали – зябко. Печи подтапливали, но настоящего тепла не было, дрова экономили. Лесов вокруг море, а у главной власти поленья наперечет.
– Степан! Данила! – поздоровался с ними Учитель.
Не сдержавшись, еще не отпустив руку Вадима Моисеевича, Степан быстро заговорил:
– Данилка Сорокин подозревается в зверском убийстве и воровстве, случившихся… – он запнулся, – в ночь после моей свадьбы.
Вадим Моисеевич нахмурился.
– А доказательства есть? – вздернул брови Сорока.
Издевку в его вопросе Степан уловил, а Вадим Моисеевич не услышал.
– Степан? Есть доказательства? – спросил Учитель.
Главной бедой Степана была совестливость, ему жилось бы гораздо проще, не сиди внутри него какой-то черт-ангел-бес-пророк-злыдня, который каждый шаг, каждое слово мерил аршином под названием «совесть». И вот теперь это вредное существо заявляло: «Твоя горячность продиктована тем, что Сорока выглядит не в пример тебе браво, и тем, что пришлось делить с ним радостный блеск в глазах Учителя».
– Все село знает! – брякнул Степан, с отвращением понимая, что похож сейчас на упрямую деревенщину. – Ежели бы поличье имелось, я бы давно представил.
– Какое «поличье»? – удивился Вадим Моисеевич.
От злого волнения у Степана выскочили из головы культурные слова, одни народные остались.
– Улики, – пояснил он.
– Поличье! – усмехнулся Сорока, глядя на Степана с нахальным превосходством. – «Все село» с точки зрения юридической аргументации – это нонсенс.
«Давно ты подобными словечками научился бросаться?» – подумал Степан, но вслух ничего не сказал, потому что Вадим Моисеевич смотрел на него с отеческой печалью, в которой была и толика насмешки.
– Хотел с вами обсудить обстановку в уездах, – повернулся Данилка к Вадиму Моисеевичу, давая понять, что выходка Степана не стоит внимания.
Степану вдруг показалось, что Вадим Моисеевич сейчас скажет: «Мальчики, не ссорьтесь из-за ерунды! Вы ведь товарищи! И вместо ссор должны быть споры. Вот, например, тема для диспута…» – так он говорил, когда был учителем в их сельской школе.
Но Вадим Моисеевич сказал другое. Поглядывая на Степана с жалостью, которая была хуже всякого презрения, выпроводил Данилку:
– Потом поговорим, зайдешь вечером. Скажи секретарю, пусть принесет нам чаю, Степан ведь с дороги.
– Есть!
Данилка отсалютовал, приложив руку к кубанке, которую так и не снял, войдя в комнату. Наверное, прическу помять боялся. И очевидно, уже имея право нарушить элементарные приличия. Из мужского племени только священникам дозволялось с покрытой головой в помещении пребывать. Сорока, выходит, себя к архиереям приравнивал. Степан снова поймал себя на недобром злопыхательстве, а слова Вадима Моисеевича только прибавили горечи.
– Я знаю, что вы были влюблены в одну девушку. Но ведь в честном поединке она досталась тебе…
– Никакого поединка не было! Потому что Парася никогда не любила Сороку! Она его ненавидела! А любила, то есть любит, меня!
– И надо уметь, – отечески продолжал Вадим Моисеевич, – проявлять благородство к поверженным…
– Этот петух, с головы до пят в черную кожу замотанный, с двумя револьверами по бокам, поверженный?
– …и не переносить личную неприязнь на общественные дела. Я, признаться, удивлен, всегда считал тебя, Степан, человеком исключительной природной нравственности.
– Он бандит и преступник! – стоял на своем Степан.
– Вернемся к этому разговору, когда у тебя на руках будут доказательства. Поличья, – улыбнулся Вадим Моисеевич. – Кто, как не ты, всегда был против огульных обвинений, скорой расправы?