Читательское отношение к тому или иному однажды замеченному писателю обладает известной инерцией. От писателя ждут одного, а он вдруг напишет другое... По выходе в свет романа «Лавровы», отлично понимая недоумение определенной части читательской среды, Слонимский неоднократно высказывался в печати, объяснялся: «..я добивался большей художественной простоты, чем в первых рассказах... этого требовала психика героя будущей книги, героя, который должен был жить, думать, чувствовать, работать, быть с Октябрьской революцией, а не погибать бессмысленно в кровавой империалистической бойне».
В романе «Лавровы» вполне определились те грани стилистики, та мера соотношения между жизненным материалом и художественным вымыслом, а также и мера самоограничения, которые стали нормой в последующих книгах Слонимского. Перечитывая критическую литературу, посвященную его творчеству (оценки критики неоднозначны, многие из них основаны на вульгарно-социологических посылках), я остановился на характеристике Корнелия Зелинского, наиболее, пожалуй, соответствующей сути дела — если представить себе место Михаила Слонимского в советской литературе: «Это умный писатель, без иллюзий взирающий на действительность, сдерживающий себя в своем охлажденном стиле. Но внутренне Слонимский очень впечатлителен в социальном смысле. Отсюда его политическая острота, стремление вопросы ставить «на попа», прямолинейно, в лоб».
И еще одна цитата, из вступительной статьи Даниила Гранина к четырехтомнику Слонимского 1969 года: «Суховатость, костистость, да еще лаконичность, даже аскетичная сдержанность в некоторых случаях способствуют долголетию прозы; в частности, на прозе Слонимского это подтверждается довольно убедительно; в лучших повестях его манера напоминает высокое искусство графики».
В 1932 году Михаил Слонимский отправляется в Германию, с благословения Горького, — у него в голове созрел план повести о расстрелянном контрреволюционерами председателе Совнаркома Баварской советской республики, образованной в 1919 году, Левинэ. В 1935 году «Повесть о Левинэ» была напечатана в журнале «Знамя». В «Автобиографии» об этом сказано так: «Меня, петербуржца, давно занимала тема „Мы и Запад“». И только. Лаконизм, суховатость доведены до предела.
Давайте представим себе, чего стоило советскому писателю собирать материал для «Повести о Левинэ» в наводненном фашистами Мюнхене, брать интервью не у друзей Левинэ — их уже не существовало, — а у тех, кто судил революционера. Какое потребовалось для этого мужество, какая гражданская убежденность интернационалиста руководила его действиями, какую тактическую мудрость проявил он в стане врагов...
Между прочим, поездка Слонимского в Германию называлась «творческая командировка». Именно так он и озаглавил свои впечатления об этой поездке: «Творческая командировка. 1932 год, июль-август».
После «Повести о Левинэ», рассказов, которые Михаил Слонимский писал всю жизнь, интересы его переключаются на пограничную тему. Надо думать, что старый вояка Слонимский острее других улавливал запах пороха в воздухе. Поэтому и тянуло его, впрочем не только его, ближе к передовым рубежам. Наиболее значительная вещь, написанная им в эти годы, повесть «Андрей Коробицын».
В финскую кампанию Слонимский сотрудничал в дивизионной, армейской газетах. В Великую Отечественную войну в меру сил и здоровья работал для фронта. После войны приступил к исполнению главного дела жизни — романа-трилогии о становлении русской, советской научной интеллигенции, с начала века до бурных первых послереволюционных лет: «Инженеры», «Верные друзья», «Ровесники века». Дело это он исполнил в полную меру, как и многое множество других трудов, будь то книги, общественные обязанности или наставничество над молодыми. Вообще, говоря об определяющих качествах Слонимского-литератора, следует особо отметить высочайшую степень его ответственности — перед обществом, литературой, перед призванием писателя и товарищами по перу.
Однажды Слонимский заметил: «Основное в биографии писателя — его книги. В них обычно выражается то главное, чем жил и живет автор...» Это верно. Однако можно, как говорится, подойти к вопросу с другой стороны: биография настоящего писателя сама по себе бывает остросюжетна и внутренне драматична. Можно представить ее себе как ствол, а книги — ветки и крона...
Чураясь в своих писаниях «личного элемента», избегая тональности «лирического героя», не позволяя себе каких бы то ни было откровенностей, Михаил Слонимский не оставил нам автобиографических сочинений в традиционном понимании этого жанра. Материал его такой поучительной, характерной, будящей воображение судьбы пока что недоиспользован, что ли. Так мне кажется.