Автобус пришел почти пустой, и это было особенно славно: так славно ездить в полупустых автобусах, поездах, летать в самолетах — тогда пассажиры, не притиснутые принудительно друг к другу, обретают в себе людей, становятся интересны друг другу. Нельзя разглядывать соседа, прижатого к твоему боку. Но можно исподтишка присматриваться к сидящим поодаль от тебя, едущим вместе с тобою; они интересны тебе.
Ходил в парк, кормил белку орехами. Малость стыдновато: такой большой мужик занимается тем, что мило детям. Но белка сбежала по стволу ясеня ко мне на ладонь, взяла орешек, продвинулась по моей руке, как по ветке, и стала орешек грызть. У нее пятипалые лапки, приспособленные для того, чтобы держать орех, круглый орех. Белка забралась мне на плечо, я ходил вместе с ней, она не боялась меня. Но когда я попытался погладить ее, она метнулась прочь; тельце у нее сильное, стремительное, шерстка скользкая.
Умер Вася Шукшин, Василий Макарович. Закон отбора действует. По этому закону тот, кто выходит из ряду вон, выбывает. Ряд подравнивается.
Вася Шукшин высовывался из ряду на голову, хотя был среднего роста. Он мог сыграть Стеньку Разина, и его Стеньку боялись так же, как и живого Стеньку, те, для кого был Стенька опасен. Вася был Стенькой Разиным — в искусстве. В искусствах. Он обрек себя на казнь и ничего не сделал, чтобы избавить себя от казни или хотя бы отсрочить казнь. Он ее торопил. Он репетировал свою казнь, сыграл ее наконец, заставил поплакать по себе своих близких — и многих, многих просто русских людей. Он сам был просто русский. Не такой русский, как Вася Белов, — сибирский. Но — русский. И ему хотелось стать всецело русским — и добросердечным хитрованом вологодским мужичком, и чалдоном, и казаком-вором Стенькой.
И ему хотелось поразить мир тем, что есть в этом мире нечто без берегов, без краю, являющее себя в роковую для мира минуту, — русский характер. И он торопился.
Умирают старые люди, их жалко, как жалко листьев, кленовых листьев, которые падают — и кончается красота осени, приходит безобразие предзимья. Но листья должны упасть, вырастут новые. Таланты тоже умирают по чьей-то воле, не успев отдать нам свой кислород. Они перестают быть, на их месте ничто не возрастает. Васю Шукшина постараются забыть. Он не достроил своего дома, только-только возвел стропила. В доме его нельзя жить.
Как нам — без Шукшина? Нельзя ничем утешить себя, хотя уже готовы утешительные, успокаивающие пилюли: «талант не умирает», «остается воля и страсть»... Это неправда, хотя это нужно. Это усыпляет даже меня, хотя моя бессонница жестока. Остаются живыми неталанты…
...Катался на лыжах. Потом стало плохо. Видимо, поднялось давление — артериальное — и опустилось атмосферное. Сижу за машинкой, то и дело роняю голову. Голова не держится. Не могу писать. Порываюсь: надо то и это, а не могу. Вчера, надышавшись кислородом, ощутил резвость мысли. Даже поспорил с Ф. Тот надулся, напыжился, он не любит Шукшина. Он говорил:
— Я не понимаю, что хотел сказать Шукшин о Стеньке Разине? Он что, оправдывает его за кровопролитие? Для меня он — убийца, преступник. Убил человека — значит, убийца, то самое. Вот так.
Я возразил Ф.:
— Он хочет понять и объяснить Стеньку как человека, как себя самого...
— Нет, — резал Ф., — этого я не могу принять! Убийца, преступник... Это я отрицаю.
— Но тогда и Раскольникова надо зачеркнуть, и всего Достоевского...
— Да, то само, и Раскольников! Убил — значит, преступник!
Измерил давление: можно жить. Поют синицы. Светит солнышко. На ветвях деревьев капель.
В студенческие годы, живя на Гангутской улице, я бегал в Летнем саду. Бывало, выйду из-под арки со двора, увижу в перспективе улицы Летний сад, он близко, но надо еще пробежать по Фонтанке до Сампсоньевского (Пестеля) моста — и через мост; сразу за мостом перемахнуть через решетку Летнего сада; по веснам сад надолго закрывают на просушку, и по осеням закрывают. Я бегал в Летнем саду круглый год, даже зимой, по глубокому снегу натаптывал лаз в боковой, ближе к Лебяжьей канавке, аллее. В начале ее, у пруда, стояла статуя Антиноя (впоследствии ее перенесли на противоположную сторону Летнего сада, к знаменитой решетке, возле которой цареубийца Каракозов стрелял в царя Александра II, но промахнулся).
Тут сразу надо заметить, что бег, даже медленный бег трусцой, рассеивает внимание бегуна, приучает его воспринимать увиденное на бегу бегло, не останавливаться на увиденном, не доходить до сути. Бегуна захватывает страсть бега, екающая селезенка отдается в нем праздничной трелью барабана, глаза ему застит испарина легкого, свежего, теплого пота. Бегун, пробегая по Летнему саду, воспринимает античную, в классических пропорциях исполненную фигуру Антиноя в общем и целом, не успевая подумать о том, кто таков Антиной.