— Травки те у бабушки от хворотьбы. Она слова худого ни о ком не скажет зазря. Бабушка ни при чем, у меня ответ спрашивай.
— А и спрошу, — повысила голос Александра, — спрошу, коль ты такая смелая. Была ли ты женой моему Антону? Ну, что молчишь? На грех мастериц нет? Нет, не надо, не отвечай. Все одно не поверю. Думаешь, не слышала, как за моей спиной шептались! Кто жалел, а кто и посмеяться был рад.
«Зачем говорю все? — удивленно спросила себя Александра. — Слова будто сами срываются. Намолчалась. Пришло время высказаться…»
— Ты со мной разговариваешь, Александра, как с воровкой.
Александра помолчала и вдруг с горечью произнесла:
— Обида меня точила. — Вздохнула. — Да и тебе несладко после того жилось. Эх, лиха беда, да душенька млада. Разве могу я напротив судьбы пенять? Ровни мы все и перед счастьем, и перед несчастьем.
Люба встала, подошла к Александре, дрогнувшим голосом сказала:
— Спасибо тебе за разговор. Прости. Виновата я и перед собой…
— Что было, то было. Что теперь каяться. Пролитую воду не соберешь, упущенного не вернешь.
Александра вдруг почувствовала какое-то облегчение, улыбнулась.
— Знаешь, Люба, а может, этого разговора нам и не хватало. Первая брань всегда лучше последней. — Александра запнулась на слове. Как могла она так забыться, ведь стоят они па краю гибели. Детей нужно спасать. Люба присела с нею рядом. Но Александра, казалось, даже забыла о ее присутствии. Страх подступил с новой силой. Она сидела, неподвижно глядя на свои руки, и такая печаль отразилась у нее на лице, что Люба придвинулась к ней ближе.
Неожиданно раздалась музыка. Александра подняла голову. Это у клуба играли немцы. Она хорошо представила, каким ровным рядом они расположились, какие сосредоточенные лица у них были при этом. Знала, что самый крайний, с огромными усами, поддерживая трубу, неловко топырит локоть в сторону. А тот, что в середине, губастый, всегда чересчур раздувает щеки, играя на губной гармошке. Когда Александра первый раз увидела этот оркестр, ее удивило спокойное выражение лиц фрицев, будто выполняли важную работу, а не душу веселили, как Александра привыкла считать службу музыки. И так это было несхоже с тем весельем, что возникало у них на деревенских посиделках. Там и веселье никогда не было похоже на вчерашнее. То разудало-бесшабашное, то игривое, то даже озабоченное. А эти, как ни прислушивалась каждый день, всегда играли одинаково, ровно, усердно, как и сейчас.
Люба подошла к противоположной стене, где светилась расщелина, заглянула в нее:
— Выводят ретиво, а музыка у них какая-то ревучая. Не от души.
— Нет, — Александра мотнула головой: — То душа их просит чем-нибудь ее потешить.
Люба отпрянула от расщелины:
— Какая душа у этих выродков? Душа — это когда… больно.
— Человек любой задумывается. И как он хочет есть и пить, так и душа требует услады, чтоб забыться иль возмутиться. Надо… — Она не договорила, прислушавшись к шороху за стеной. — Кажись, малые мои проснулись. — И лицо Александры скривила такая страдальческая гримаса, что Любе стало не по себе.
Мать не столько услышала, сколько поняла из неясных звуков, что терпение Антошки кончилось.
— Детки-то не емши, не пимши, — сказала Александра, суетливо озираясь, будто ища что-то вокруг.
За стеной вскрикнул Антошка. Александра вздрогнула, кинулась к щели. Антошка плакал. Почему не уговаривал его Федотка? Значит, мальчикам совсем худо. Александра отстранилась от щели, беззвучно зарыдала.
Внезапно Люба бросилась к двери и с силой в нее заколошматила. Дверь распахнулась. Рябой немец схватил девушку за руку, что-то грубо выкрикнул. Люба тут же зачастила:
— Я не могу здесь быть, не могу сидеть с этой бешеной. Она не в себе. Вон как воет! Волосы дыбом поднимаются. Уберите ее к детям или детей подсадите к ней.
Солдат мрачно взглянул на Александру, зашедшуюся в рыданиях. На лице его отразилось подобие вопроса. А Люба все настойчивее требовала, чтобы детей посадили вместе с матерью. Охранник толкнул девушку так, что она с трудом удержалась на ногах. Захлопнул дверь, но через минуту снова распахнул и втолкнул в амбар мальчиков. Они бросились к матери.
— Соколики мои, — плакала, обнимая сыновей, Александра.
Люба снова села в угол.
Между тем дети оживились. Антошка начал рассказывать о пауках, которых видел в той половине амбара. Потом вместе с Федоткой начал мастерить из соломы фигурки.