– А хочешь, я тебе почитаю?
– Нет, – я фыркнула и, поставив на пол почти нетронутую тарелку с супом, вновь легла, с головой закутавшись в одеяло. Неприятно царапнуло в душе скверное чувство и за собственное желание коснуться Ик-су, и за его реакцию. Проклятая простуда, если бы не эта гадкая слабость, растворяющая сознание в пустоте, никогда бы я не позволила своему влечению к юному жрецу проявиться так открыто. Глухо проворчав, вжалась в стену, ощущая прелый запах досок, тянущийся по стенам от пола. Ох, и зачем я только пробудилась от дремы?.. Лучше бы…
Постель за моей спиной прогнулась от тяжести жреца; я ощутила, как ладонь юноши, стянув одеяло, скользнула по моим рукам, притягивая меня к нему. Перехватив мои запястья, он придвинулся и заправил прядь волос за ухо, поцеловав в висок. Трепетно выдохнув, зарылся лицом в мои волосы, лишь крепче прижав меня к себе, отчего я испугано сжалась, ощущая неожиданную силу в прикосновениях жреца.
– Не хочу, чтобы ты чувствовала себя брошенной и одинокой.
Дернувшись, я попыталась обернуться.
– Тише, не нужно, – его рука ласково прошла по моим волосам. – Холодно?
– Нет…
– Ты дрожишь, – шепотом заметил Ик-су. Вновь ухватившись за край одеяла, он потянул то, накрывая нас плотной тканью; заведя руку мне под шею, юноша обнял меня, оказавшись совсем близко, что его прерывистое дыхание теплом касалось кожи. Невесомое поглаживание тонких пальцев по кисти моей руки постепенно успокоило дико стучащее сердце, и я тихонько выдохнула, прикрыв глаза. Я боюсь довериться другому человеку, для меня сложно чувствовать себя легко в близком присутствии кого-то еще. Мне сложно расслабиться и перестать бояться, закрыть глаза и позволить другому коснуться себя, без страха, что он причинит боль, воспользовавшись моим доверием и беззащитностью.
Первые ночи, проведенные в доме молодого жреца, который пусть сразу и показался мне человеком хорошим, но имеющим свои странности, прошли для меня в беспокойном, прерывистом сне. Ик-су уступил мне свою кровать, а сам устроился на полу, постелив на доски теплые одеяла. Тогда же он пояснил, что Юн всегда ночевал на чердаке, где устроил себе небольшой, уютный уголок и проводил там много времени, читая книги. Близость другого человека, – а тем более мужчины, – сковывала меня, держа в напряжении все это время, заставляя вздрагивать и замирать каждый раз, едва стоило жрецу пошевелиться во сне. И пусть спустя эти прошедшие недели я успела немного привыкнуть к юноше, страх, так прочно укоренившийся в моей душе, по-прежнему впивался острыми когтями в мое сознание.
Мне бы хотелось обвинить в моем страхе окружающих меня с детства людей, вложивших в мою душу опасения и боль, но все же во всем только моя вина. Ведь именно я не смогла сохранить свои чувства, сберечь их от осколков чужой злобы, облаченных в короткие резкие слова, защитить, принять. Именно я спрятала свою душу за крепкими внутренними стенами подсознания в страхе, вновь испытать боль. В конце концов, если ты не открываешь врата в свой эфемерный внутренний мир, никто не сможет войти туда и разрушить храм твоей души.
Однако находясь постоянно в затворничестве, ты постепенно начинаешь задыхаться. Так тщательно скрываемые чувства не имея возможности излиться во внешнюю действительность, собираются внутри души, закручиваясь в стремительный вихрь, что однажды может разорвать тебя. И с каждым прошедшим годом становится все тяжелее вновь глубоко и искренне переживать эмоции, ощущать живые чувства, искрящиеся в душе. Все они уходят в бесконечную бездну твоего внутреннего мира, в конечном итоге увлекая всю твою суть в гулкую пустоту.
Мне тяжело позволить трепещущим в душе чувствам выскользнуть и позволить им вновь вспыхнуть, озаряя мой взгляд тем особенным светом, что и делает людей чарующими и притягательными. Но только хотя бы сейчас, совсем ненадолго, лишь на эту одну ночь так хочется забыть все тревоги, перестать бояться и отдаться на волю собственных чувств, растворяясь в тепле прикосновений Жреца. Хочется замирать в волнительном ожидании, а не страхе, не беспокоиться о том, что произойдет утром, полностью раскрыться и хоть на краткое мгновение, но стать собой.
Выдохнув, я повернулась на другой бок, оказавшись совсем близко от лица юноши. Почувствовав мое движение, Ик-су открыл глаза, сонно улыбнувшись, хоть в глубине аметистового омута таились бледные огоньки беспокойства, словно он боится переступить какую-то невидимую, но крайне важную грань. Я не припоминаю, чтобы во дворце, где я практически выросла, на жреца и его послушников были бы возложены какие-то ограничения. Напротив, к ним относились с почтением, достойным высших правителей империи. И в обществе девушке я видела тех не раз, да и в домах терпимости они были гостями нередкими. Поэтому…
Кончиками пальцев я коснулась щеки юноши. Рука дрогнула, но я все же запустила пальцы в светлые волосы юноши, расплетая взъерошенную косичку и с удивлением отмечая, как приятны волнистые локоны, словно нити шелка скользящие по коже. Ик-су судорожно вдохнул и склонился к моему лицу; замерев на мгновение, он все же коснулся моих губ трепетным поцелуем, чуть дрожащим и робким. Губы у него сухие, но мягкие и очень теплые. Нерешительно коснувшись языком моего собственного, Ик-су сжал ткань моей туники, заменяющей сорочку и одолженной им самим в первую же ночь, и придвинулся ближе, нависая надо мной и проскальзывая кленом между обнаженных ног.
Мягко отстранившись, Ик-су провел ладонью по моей щеке.
– Прости, – прошептал он. – Я совершенно не умею держать себя в руках.
Улыбнувшись, я вновь хотела поцеловать его, но жрец приложил палец к моим губам и, на мгновение легко коснувшись губами кончика моего носа, приподнялся, садясь на кровати. Резкая перемена в его настроении смутила меня, но юноша сам объяснил ее. Устроившись удобнее, Ик-су облокотился спиной о стену и посмотрел на меня, словно обдумывая свои дальнейшие слова.
– Я жрец, Риса, – наконец глухо произнес он, – и мне богами запрещено быть в близости с женщиной. Прости, что так поступил, что не смог сдержать своих чувств. Ты по праву, – горько улыбнулся юноша, отведя взгляд, – можешь презирать меня.
Вновь откинувшись на подушки, я прикрыла глаза ладонью и усмехнулась.
– Не припомню, чтобы кого-то из жрецов смущали подобные запреты. И прости, но разве это не абсурдно, приносить в жертву собственные чувства и наслаждение в угоду уже давно прогнившим от старости устоям и законам, к чему бы то ни было вас, священников, обязывающих? Да-да, не мне судить, ведь свои чувства я тоже всегда приносила в жертву. Но не богам, а страху. Однако, – я села, встретившись с юношей взглядом, – важно не то, под чьими ногами мы хороним наши чувства и желания, а сама эта жертва, которая не имеет на самом деле никакого значения. И разве… Разве существуют боги, которым было бы до этого мира какое-то дело?
– Я, – замялся Ик-су, но продолжил, – я умею слышать их голос.
– И запретили тебе любить они или все-таки люди?
– Риса, я…
– Никто никогда не узнает, что произошло в этом затерянном месте, Ик-су, – жестко прервала его я. – И твои боги свидетели, что я не принесу в твою жизнь хаос и страдания, не поверну дороги твоей судьбы и не стану причиной изменений в привычном для тебя укладе вещей. Совсем скоро я покину этот дом.
– Ты, – вздрогнув, прошептал жрец, – собираешься уехать?
– Я скоро, – улыбнулась, запрокинув голову и искоса наблюдая за Ик-су, – умру.
Юноша дернулся, как от удара, и, побледнев, вскинул на меня растерянный взгляд. Усмехнувшись, я отвернулась и взяла с полки возле кровати кружку с водой и сделала несколько глотков. Когда же я вернула ее на место, Ик-су придвинулся и, взяв меня за плечи, повернул лицом к себе, вынуждая посмотреть ему в глаза. Не стоило мне ему об этом говорить, но само собой как-то получилось, так что теперь ничего уже не поделаешь. Фыркнув, я невольно скрестила руки на груди.