- Хворост в лесу собирать, поди, куда легче! Сыч, не правда ли?
Мотя краснела, убегала. Ребята галдели ей вслед, хохотали. Сыч их останавливал:
- Чего вы, ей-богу? Бараны! Испугать могите! Девчонка незнающая, а вы... У-у, пустогрызы!
Хохот увеличивался.
Веселье переходило в возню, в игру. Делились надвое, начинали "потешную" войну. Выволакивали копья, военные рогатины, обнажали сабли и бежали - стенка на стенку - с гиканьем и свистом. Звенело железо, лязгали сабли одна о другую. Глаза чернели, мускулы надувались, летели ругательства с обеих сторон, только одного не хватало - крови! От этого делался неинтересен потешный бой.
Один только Рувим не принимал участия в этой возне. На днях из Арзамаса бобыль Семен Трифонов приволок ему полный короб книг, которые Рувим и читал теперь целыми днями, а иногда, собрав около себя товарищей, читал и им. Они слушали его с большим вниманием.
И вот однажды вечером, когда он читал товарищам вслух "Повесть о Горе-Злочастии, и како Горе-Злочастие довело молодца во иноческий чин", в Оброчное, еле переводя дух, прибежал Семен Трифонов. Он рассказал обступившим его ватажникам, что епископ Сеченов сжег мордовское кладбище и что его чуть не убила мордва. Потом один монах натравил рыхловских мужиков на терюхан. Произошло кровопролитие. Несмеянка командовал мордвой.
"Ага! - загорелись глаза у Сыча. - Начинается!"
Семен Трифонов продолжал:
- Пойду я теперь в Рыхловку и пожурю деревенских, зачем послушали они монаха и пролили понапрасну мордовскую и свою кровь...
- Всех дураков не переучишь! - ухмыльнулся Сыч.
- Э-э, брат! Так нельзя говорить! - возразил ему Рувим. - Не знают они, что делают. Вот что.
Поднялся спор: кто ругал монаха, кто рыхловских мужиков, кто мордву. Больше всех горячился цыган. Он грозил перебить всех рыхловских вояк. Тогда Семен Трифонов укоризненно сказал ему:
- Мотри! Сердитый петух жирен не бывает. Мужика надо понимать. Я сам - крестьянин. Знаю.
Сыч посмотрел на Мотю и рассмеялся, но, увидев, что она не на его стороне, покорился, не стал больше спорить. Разговоры пошли о том, как понимать все происшедшее. И все согласились с Сычом, сказавшим, что это только "начало".
Семен Трифонов снова приготовился в путь. Его останавливали:
- Куда ты на ночь, борода? Еще разбойники убьют.
- Я сам разбойник, - сказал он с улыбкой, застегивая кафтан.
- Значит, решил?
- Да. Пойду. Ночью буду в Рыхловке. Время терять опасно.
XIX
В кремле, у острога под Ивановской башней, в маленькой каморке одноглазый с изрубленным лицом вратарь раздувал огонь.
Красный отблеск от печурки осветил в углу старуху. Настоящая ведьма, как в сказке: совиный нос, когти да глаза.
- Э-эх, и сердит же стал князь! - задумчиво сплюнул в печку вратарь.
- Чего там! Так и пыряет!.. Все плачут.
- Барская воля! Кого хошь пыряй!..
Старуха взяла сухими пальцами горячий уголь, поплевала - уголь зашипел. Бросила с сердцем на пол:
- Ишь, бычится!.. Не хочет покидать. У, окаянный!..
- Ты кого?
- Дьявола!.. Господи, изгони его. Мутит он нас.
- Брось, убогая! В тюрьме дьявол - хозяин. Не изгонишь.
Вратарь ехидно улыбнулся. Старуха замолчала. Кто-то заглянул в каморку, крикнув:
- Сидишь?
- Сижу.
- Огонь?!
- Дую.
И опять дверь захлопнулась.
- Кто такой?
- Сенька-сыщик... Фицера ковать будут...
- Фицера? Ай да батюшки!.. Да что же это?!
- Прикуси язык, тля! Не велено! Повесют!
- Ну?
- Вот те и ну! Сенька-сыщик не зря окольничает, нараз подслушает... И, понизив голос, вратарь сказал: - Сенька домотал. Ночью возьмут. Мотри, молчи!
- Человек - трава! - вздохнула старуха. - Растет - живет. Выдернут нет травы!
- И чего приехал? Холоп - в неволе у господина, а господин - у затей своих. На грех в Нижний его занесло. Чего бы не жить в Питере? Не как здесь.
- Понадеялся: думал - отец!
- Ноне не надейся, не то што. Истинно. Вчера мордвин в сыск явился... из Терюшей - всех своих выдал... Логово разбойничье указал... Облаву губернатор готовит...
- Фицера пытать будут?
- Ощекочат, надо быть, опосля нутро вырвут.
Изрубцованный человек прошептал вдобавок:
- Скаредные слова про царицу молол. Сенька-сыщик все до крошечки за ним подобрал. Губернатор пирожок из них спек... Да в Тайную канцелярию и послал... Еврейку тоже ищут.
- Думаешь, кончат?
- А ты думаешь? Барским навозом острога не спасешь. У нас и мужичьего довольно...
- Невдачлив, невдачлив... Не в отца, - покачала головой старуха. Куды ж теперь богатство его пойдет? А? - Впалые глаза блеснули алчно.
- В казну. Деньги не голова: и отрубишь - живут.
Отворилась дверь. Затрепетал огонь в печи. Вошел верзила, до потолка ростом, сиплый, сапожнищи с кисточками высоченные. В помещении сторожки сразу стало тесно. Широкий рот почти до ушей, лошадиные зубы, и нет ни усов, ни бровей, а борода козлиная, острая...
- На дворе теплынь, а ты дрова жжешь, - пробасил безбровый.
- Приказано вздуть... Ковать, што ль, кого - не знаю. А ты што бродишь?..
- По кремлевской стене лазал... Волгу глядел. Глаза режет, окаянная простору много. Не привык я.
- Э-эх и любопытно ты вчера бурлака пытал!.. Ну и ловкач! подобострастно засмеялся вратарь.
- Не хвали. Простая вещь! Ты сам-то нижегородский?..
- По староверству пристегнули... С Керженца я. Думал - помру, ан жив остался... В застенье и осел. Сторожем.
- Старуха чья?
- Мертвецов омывает... Здешняя. Так, живет.
- Дело! Хорошо у вас тут: вода, земля, лес - как корову дой! Не в Москве.
- Господь-батюшка от земли и велел кормиться! - подала свой голос старуха, взглянув в лицо московскому кату*.
_______________
*аКааата - палач.
- Земля - божья ладонь, что говорить!
- Был ли у нас в соборе?
- Был. Князьям ходил кланяться. Собор большой, но с нашим Успенским не сравнять... На левом клиросе петь начну... Люблю!
Раздался шум на улице. Приоткрыли дверь. Потянулись с любопытством:
- Куда это стража? - спросила старуха.
- Тебе што? - угрюмо покосился на нее кат.
- Ой, дела будут! - вздохнул вратарь. - Мордвин напугал вчера и начальника... Воров много будет - тюрьмы не хватит... Губернатор успокоил: "В Волге топить станем!"
Палач недовольным голосом возразил:
- Зря губить - не годится. Человек - вещь божья. Надо понимать. Дерево губят и то со смыслом. Сначала обследуют, потом рубят: либо корабь строют, либо дом, либо гроб. А человек родится с мыслью... А какие мысли?! О господи! Ни в какой Библии, ни в каком Евангелии того не вынешь, что из человека перед его смертью. Иной раз и не разберешь - кто это в нем говорит. Он ли или дух какой, три голоса иной раз из него исходят...
- Много ль тебе платят-то? - поинтересовалась старуха.
- Разно. По молебну и плата. С мужиков, известно, дешевле.
- Господа дороже?
- Всяко бывает. Тоже не одинаково.
- Скоро тебе офицера приведут.
- Тише! Ш-ш-ш! - палач зажал громадной лапищей старухе рот. Она замотала головой, замахала руками, задыхаясь.
- Фу-фу-фу! Батюшка, ты так задушить можешь... Ой, что ты, что ты! Дай пожить!
Сторож рассмеялся, помешивая угли в печке. Захохотал и кат. Потом сипло залаял в старушечье ухо:
- Знаю без тебя. Не поймав осетра, котел не готовь. Э-эх и народ у вас тут!.. Дерьмо, а не люди. В Москву бы вас!.. Узнали бы, как языком хлестать.
Хлопнув дверью, он вышел на волю.