Глава 1. Криста
Ночная Прага похожа на впавшую в анабиоз рыбу, что покоится подо льдом и ждёт прихода весны. Функции организма замедлены, слегка поблёскивает электрическими огоньками чешуя тускло освещённых улиц, и лишь в двух камерах рыбьего сердца, на Вацлавке* и Старомаке*, сохраняется неторопливое движение, которое поддерживает существование. Его практически не видно, но оно есть: одинокие, а иногда сбившиеся в пары и группки, туристы медленно бредут по капиллярам мощенных булыжником улочек, вдыхая сырой, пахнущий мокрым камнем и тиной воздух. Днём древняя рыба бьёт плавниками, плещется, в её серых глазах отражается пронзительное индиговое небо, что царапают спинные гребни башен и костёлов. Площади кишат многоликой живой массой, там и тут раздаётся резкий звук затвора фотоаппарата, слышится смех и колокольный звон. А по ночам рыба засыпает свинцовым, беспробудным сном, и видит в нём совсем иные времена, иное движение.
Поздним осенним вечером, когда время близится к полуночи, редкие туристы приходят на Староместскую площадь, чтобы посмотреть на биение Орлоя*, старинных механических часов, увидеть, как в маленьких окошках являют лики святые, услышать, как звенит в колокольчик сама смерть, раз в час напоминая, что жизнь быстротечна, и бег секунд, что отмеряет протяжный звон, остановить нельзя. Ночью голоса припозднившихся уличных музыкантов звучат более хрипло и чувственно, мелодия льётся над брусчаткой и возносится вверх, к двурогой короне Тынского храма, готического символа Праги, барочной жемчужины. На площади пахнет бензином (глотатели огня показывают своё искусство лишь с наступлением темноты), жжённым сахаром трдельников* и дымом.
На Вацлавской площади царит оживление другого рода: близость квартала красных фонарей сулит жаркие объятия, в свете витрин магазинов, что заслужили ночной покой после дневной суеты, влажно поблескивают губы и глаза. Громада Национального музея, что, как кажется, уже целую вечность пребывает на реставрации и никогда снова не будет открыт для посетителей, возвышается над площадью и святым Вацлавом, гарцующем на коне и оптимистично помахивающим флагом. Вацлавка помнит разные дни: конский рынок и танцы удавленников, самосожжение Яна Палаха, грохот гусениц советских танков. Сейчас она наслаждается покоем, изредка, во время государственных праздников и памятных дат, на ней устраиваются шествия, под копыта коня Вацлава приносят лампады и цветы. Чешский народ умеет чтить время и всё то, что оно принесло. Все эти обломки былой славы и былого стыда, слёзы святых и кровь предателей – всё это никуда не делось, не кануло в лету. Раз народ помнит свою историю, значит, ему есть, из чего делать выводы ныне.
Если сердце рыбы – две старинные площади с их знаками отличия: костёлами, музеями, туристами, то душа её обитает в Вышеграде, среди вековых камней, что помнят лёгкую поступь княгини Либуше*. Душа большой рыбы витает среди потрескавшихся стен, обвитых плющом, то поднимаясь к резным шпилям базилики Петра и Павла, то спускаясь в казематы. Мало кто знает, что, пройдя гулкими коридорами пражских казематов, можно попасть в большую залу, где хранятся подлинники статуй Карлова моста, те самые, которые воочию видели все взлёты и падения Праги. Душа Праги цветёт вместе с виноградом на склонах горы, обнесённая древними стенами, что пережили столько осад и разрушений, хранит исток Праги, баюкает её суть, созерцая с высоты тихий ход Влтавы, суету кровотока Карлова Моста, зефирное цветение Петршина в апреле.
Порыв холодного и сырого воздуха, дохнувшего в лицо запахом тины и мокрой земли, вернул Кристу в октябрь. Дожить бы апреля и не подхватить какую-нибудь неприятную болячку вроде пневмонии или ангины, а пока бы просто согреться. Девушка отвела взгляд экрана телефона, который только что тревожно провибрировал в кармане куртки, и пристально всмотрелась в черноту Влтавы, главной артерии спящей рыбы. Ночная сырость заставила её пожалеть о забытых перчатках, экран телефона холодил пальцы. Зябко поведя плечами, Криста тяжело вздохнула и, сунув телефон в карман, двинулась от крепостных стен Вышеграда по направлению к базилике Петра и Павла. Шпили терялись в обсидиановом небе, желтоватая подсветка выхватывала из тьмы стрельчатые окна. Тишина давила на виски, и Криста разрывалась между желанием разрушить её звуком уверенных, ритмичных шагов и трусливыми попытками ступать как можно тише, боясь привлечь к себе лишнее внимание. Впрочем, непонятно чьё: вокруг не было ни души, только резкие тени летучих мышей да едва заметное глазу мельтешение чёрных дроздов в ближайших кустах являли собой вышеградскую ночную жизнь.