- Для изучения. Я хочу кое-что понять. Почему в какой-то момент в моей жизни всё пошло не тем путём, которым должно было идти, и привело меня туда, где я сейчас, - он замолк и пристально посмотрел на Кристу, но, не увидев ни малейшей реакции, продолжил, - я хочу кое что для себя уяснить.
- Я всё расскажу тебе. Только не убивай меня. Я не хочу умирать.
- Никто не хочет умирать. Но рано или поздно всем приходится, - философски отметил парень, и Криста не могла с ним не согласиться.
- Просто хотелось бы попозже. Не в двадцать пять, а хотя бы в шестьдесят пять.
- Сейчас от тебя уже ничего не зависит.
Он снова вышел из комнаты, прикрыв дверь. Свет остался гореть, значит он вернётся. Придёт, чтобы убить её. Не будет же он держать её неделями. Скоро и она отправится в мутные воды Влтавы, и её грязное тело найдут на берегу где-нибудь в пригороде. Или он закопает её в лесу на границе с Германией. Или просто выбросит в каком-нибудь парке на окраине, никто не станет присматриваться к фургону курьерской службы, они снуют по всей Праге, такая машина точно не вызовет подозрений и никому не запомнится. Криста уставилась на серо-белую стену, ощущая, как яростно, будто пытаясь отработать своё на года вперёд, бьётся сердце, ощущая, что скоро ему суждено замолчать и погрузить тело в ледяное оцепенение. Криста знала, как меняется тело человека после смерти: синеет, а потом и желтеет кожа, зрачки бледнеют, становятся мутными, конечности коченеют. Сейчас, рассматривая розовые, покрытые коричневой коркой, пальцы, тонкие голубые венки на запястье, она не могла представить, что скоро суставы потеряют гибкость, кожа похолодеет и посинеет.
Но, вернувшись, тюремщик принёс не удавку или топор, а таз с водой и кусок мыла.
- Вымойся и промой рану. Здесь дышать нечем.
Он вытащил из заднего кармана джинсов пачку бинтов и лейкопластырь.
Палмовка ( Palmovka) – станция метро в Праге, ветка В, район Либень. Является пересечением трамвайных и автобусных линий, на ней расположен автовокзал, из-за этого в районе Либень живёт большое количество цыган (ромов).
Глава 4. Осознание
Матей сотни раз задавал себе вопрос, можно ли было поступить иначе, можно ли было пойти по другой дороге и достичь иного результата. Но каждый раз он приходил к выводу, что всё равно он пришёл бы к той точке, в которой он находится сейчас.
Помнится, он очень хотел поступить на педагогический. Дав себе зарок завязать с музыкой, он решил попытать счастья в истории, чешском языке, географии. Да в чём угодно, но курьером ему быть не хотелось никогда. День, когда он понёс документы на педагогический факультет Карлова университета, со временем смешался со страшными снами, которые стабильно, не реже раза в месяц, всё снились и снились безо всякого милосердия и сердоболия. И уже сложно было отделить былую реальность от гулких звуков, что наполняли болью голову, от водоворота странных образов, в которых фигурировали бесконечные лестницы, яркий солнечный свет и газетные листы.
Пражское небо весной синее до такой боли в глазах, что ресницы слипаются от слёз, оно отражается от стен, окон, полированных боков машин и слепит, слепит, пытаясь оставить на сетчатке часть себя. Матей, чуть щурясь, шёл по улице Водичкова, и разноязычные разговоры туристов, которым то и дело сигналили трамваи, дабы не лезли на рельсы, перестук каблучков длиннокудрых девиц и собачий лай как-то да отвлекали от надоевших до трясучки за последние несколько дней слов, которые, как жвачка, застревали в зубах и холодили нёбо: «Нельзя, не ходи. Не ходи, нельзя». Но Матей шёл, упрямо печатая шаг, стараясь, чтобы их ритм совпадал со словами. На Лазарской шум трамваев стал невыносим, и Матей с радостью шагнул в неприметную улочку, где располагался факультет. Вытерев слезы и откинув назад волосы, он вошёл в прохладную и затемнённую глубину здания, где неслась ввысь тёмная лестница. Под ней на крохотном стульчике читала газету старушка с забавными кудельками фиолетовых локонов, навстречу, чуть не налетев на остолбеневшего пришельца, неслись две девушки в светлых блузках, тыча пальцами в мятую тетрадку и яростно споря. Эхо разносило их голоса, поднимало куда-то выше последнего этажа, туда, откуда звуки не могут отразиться, а могут лишь испариться в чём-то высоком и недосягаемом, а Матей, прислонившись к стене, не мог ступить и шага. Как окаменевшая жена Лота, как ощутившая гнев Артемиды Ниоба. Звуки чьих-то шагов всё летели к верхним этажам лестницы, а Матей уже нёсся к выходу, пряча лицо за волосами.