Этот поворотный (пусть и не на сто восемьдесят градусов) момент он запомнил хорошо. Благоухающая ландышами мама оставила мальчишку в полутёмной прихожей, и, бросив увесистую сумку с вещами на пол у вешалки, спешно отправилась в сторону поджидавшего на улице такси. Матей, стоя на пороге, следил, как она села в жёлтую машину рядом с отцом, поддёрнув подол юбки, и услышал за своей спиной:
- Дверь-то закрой, сырости напустишь.
Он закусил губу и закрыл дверь. Так бы и стоял, рассматривая узоры из кругов и полос на дереве, металлическую ручку с потёртым кончиком, если бы его снова не окликнула бабушка.
- Пойдём я тебе покажу твою комнату. А то так и будешь до утра стоять, как столб.
Тогда он повернулся и, с трудом подняв с пола сумку, поплёлся за ней.
Бабушка отвела его в комнатку на втором этаже. Мебель была старая, но отполированная и блестящая, кое-где в маленькие трещинки забился воск для полировки. Пахло лимоном и свежим бельём, узенькая кровать у стенки аккуратно заправлена. Матей достал из рюкзачка книжки, из оставленной матерью сумки – зелёную пижаму с зайцами и домашние тапочки. Можно представить, что ты дома.
Бабушка стояла в дверях, наблюдая за ним, словно он был безынтересным, когда-то уже увиденным и забытым животным. Сейчас это животное перебралось на привычную территорию, и с ним нужно считаться и как-то уживаться.
- Спускайся вниз, как проголодаешься.
Дверь скрипнула, и Матей остался один. Он подошёл к окну, за которым раскинулась яблоня, рыжий котяра что-то рыл на клумбе с хризантемами. Матей любил котов, но мама завести зверюшку не разрешала: слишком много хлопот, постоянные разъезды, какие могут быть коты? Лоток ты будешь убирать? А кормить тоже ты будешь? А о собаке и речи быть не может, кто с ней гулять будет? Да ты и за рыбкой не усмотришь.
Он простоял так долго. Очень долго. Кот убежал по своим кошачьим делам, видимо, так и не докопавшись до чего-то ценного, потеряв к раскопкам всякий интерес. Небо постепенно меняло цвет: сначала из голубого стало синим с розовой полоской над домами соседей, потом белые песчинки стали сползать с небесного купола всё ниже, ближе к соседским крышам, а синева сменилась чернотой.
За спиной раздался знакомый скрип двери. Бабушка подошла к окну, встала рядом. Матей краем глаза заметил, что она странно, резко дёрнула рукой, будто хотела потрепать его по плечу, но отчего-то остановилась, будто боялась к нему прикоснуться.
- Нет там ничего интересного. Пойдём на кухню.
Она подняла руку и задёрнула штору, чернота сменилась горчичной тканью.
Молоко было вкусным, блинчики – сладкими и тонкими, но Матей едва осилил один. Он опустил взгляд на тарелку, по белому краю которой расплёлся узор из маков, и делал вид, что чрезвычайно им заинтересован. Правда, периодически глаза застилала какая-то пелена, но он смаргивал её и всё сильнее закусывал губу.
- Ты или ешь, или иди наверх и рыдай там. Нечего плакать над едой.
Матей поднял голову, но в этот момент бабушка отвела взгляд. Она сидела на стуле очень прямо, как манекен, пучок серебристых волос сиял на макушке, как корона. «Наверное, ей тоже одиноко здесь» - почему-то подумалось мальчику. У него есть папа с мамой, а у неё никого. Дом был как-то осязаемо пуст, казалось, эту пустоту можно было потрогать, и она постепенно начнёт обволакивать руку, затянет в себя, и бабушка жила среди неё. Матей часто бывал один, но впервые ощутил вкус одиночества, пусть и чужого, не своего, тогда, в бабушкином доме. Оно горчило, оно отдавало затхлостью, как вода из вазы, где умерли цветы.
Возвращаться в комнату, чтобы там поплакать, совсем не хотелось. Хотя бы потому, что бабушка совсем не была похожа на человека, который поступил бы вот так. Матей потянулся к тарелке, что стояла посреди стола, и взял ещё один блинчик. Бабушка едва заметно улыбнулась. Она не любила слёзы. Она сама никогда не плакала, считая, что лить воду – самое последнее и никчёмное дело. Она пронесла эту бесслёзную тишину через всю свою жизнь: каменная маска, редкие улыбки, а внутри – ураган, адское пламя, боль тысячи ожогов. Но ни словом, ни жестом не выдавала она этой боли.
Именно на этой бесслёзной ноте, что даёт силы стискивать зубы и часами смотреть в окно, будь там хризантемы или мусорные баки, ночь или ясный полдень, они начали свою странную, болезненную дружбу. Дружба эта была чуть нервной, хрупкой, но выдержала и недели обоюдного обиженного молчания, и битьё кулаками поблёкших стен. И каждый раз после восстановления мира Матей понимал, что никого дороже бабушки у него нет. Он никогда не рискнул бы признаться себе в этом, и, уж тем более, ей самой. Он никогда не обличал эту мысль в своей голове в слова, в признание этого факта, он просто знал это в глубине души. Иногда ему очень хотелось сказать ей о чём-то потаённом, выпалить всё, что он хранит внутри по отношению к ней, самой родной и близкой, слова жгли губы и гортань, но он сглатывал их, заталкивал вглубь себя и оберегал, как талисман.