Так решили и родители Матея. Его жадные глаза и руки, тонкое белое тельце, прижимающееся рано утром и перед сном и требующее всё большей эмоциональной отдачи, пугало своей алчностью. Оно хотело родительской любви и внимания, заботы и участия. А настойчивость всегда пугает. Матей постепенно сдавал позиции в системе ценностей, и чем ниже он был в ней, тем настойчивее становился. Будь он постарше в момент начала падения, он мог бы изобразить безразличие, закрыться за насмешкой или попробовать найти замену родительской любви на стороне. Но он был ребёнком. Он был слишком мал, чтобы скрывать чувства и искать пути.
Когда Матей научился защищаться напускным презрением, в нём уже образовался надлом. В глубине души он всё ещё стремился к вечно занятой матери и вечно отсутствующему отцу, но осознал, что пустоту надлома можно заполнить чем-то ещё. Он обратился к тому человеку, который питал надежды на его счёт – к бабушке. Он проводил всё больше времени с ней: крошечная комнатка в её доме, обставленная старой мебелью, с небольшим окном, которое ещё сильнее зрительно уменьшала рама из тёмного дерева, стала ему милее, чем наполненная игрушками, книгами и пустотой комната в квартире родителей. Он так и не приучился называть это большое, светлое, как приёмная врача, помещение домом. Его дом был окружён клубами хризантем и дельфиниума, нижний этаж заплетен вьюнками, у дверей на верхней ступеньке, поджав лапки к животу, чуть сгорбившись, его всегда встречал рыжий кот. С котом он подружился не сразу: уж слишком независим и своеволен он был, такого ещё попробуй погладь – может ударить лапой, хорошо, если без когтей. Но с течением времени и кот почувствовал в мальчике своего: редко, но всё же приходил и ластился, что-то рассказывал на своём мягком, воркующем кошачьем языке, не то жаловался, не то похвалялся приключениями. Матей перебирал пальцами медную мягкую шерсть, выбирал из неё кусочки земли и веточки, кот благодарно щурился. Он него пахло чем-то звериным, и, вместе с тем, домашним – ромашкой, стиральным порошком, лимонным воском для мебели. Матей любил уткнуться в его макушку между ушами, вдыхал звериный запах, тонкие шерстинки застревали между ресницами.
В доме его ждала бабушка – коричневое или горчичное платье, широкий белый воротник, высокая гладкая причёска. Она всегда бросалась на кухню, забыв про все дела, ставила тесто или начинала чистить овощи, делая при этом вид, что она как раз этим сейчас и занималась, нет, это не к его приходу она пироги затеяла, они уже были запланированы.
Её утончённая натура видела в нём музыканта, каким-то образом разглядела юное дарование, хотя Матей никогда не питал страсти к музыке. К рисованию – да, его тянуло сильно и с самых ранних лет, рисовал он вдохновлённо и с размахом, но музыка всегда в его представлении была некой незримой субстанцией, вырывающейся из медного жерла граммофона (а ну убери руки от иглы, испортишь пластинку!)
И как-то эта женщина, лишённая возможности творить музыку, знакомая с ней лишь издалека, не посвящённая в её тайны, но так музыку любящая, смогла разглядеть в мальчике понимание музыки, желание жить ею. Пусть она и говорила, что лишь исполняет заветную мечту, чтобы в семье был музыкант, но Матей понимал, что, не будь у него таланта и чутья, бабушка бы не стала настаивать на музыкальной школе. Как, например, она когда-то не настаивала, чтобы музыкой занимался отец.
Это бабушка подарила ему скрипку, наладила старые связи (когда-то у неё обшивалась известная на всю Прагу преподавательница флейты, ныне ушедшая на пенсию) и отправила внука в музыкальную школу. В одну из самых престижных школ Праги, где учились самые талантливые и развитые дети, где преподавали самые учёные педагоги. Чего ей это стоило, не знает никто, но Матей попал в хорошие руки, трепетные, чуткие, которые увели его в нотное царство и сделали в нём своим.
С тех пор в его жизни появились вечера, полные боли в пальцах и затекшем подбородке, безотрывного сидения в тёмной забетонированной комнате под крышей, куда бабушка выпроваживала его заниматься музыкой (она не терпела фальшивых нот, поэтому попросила соседа-строителя снабдить чердак самой лучшей звукоизоляцией, заявив, что её уши заслужили лишь самые красивые и чистые мелодии, пусть неумеха сам наслаждается своей игрой, будет ему стимул работать над собой. И лишь когда Матей стал играть более-менее сносно, бабушка стала подниматься наверх, на чердак, чтобы послушать его). И дни, полные запаха старого дерева и кофе из учительской, быстрых детских шагов где-то вдалеке в коридоре, утреннего жёлтого света сквозь голубоватое стекло. Поучительные наставления, дружеские тычки, девчачий шёпот за спиной смогли стать целительным пластырем для того, чтобы склеить разлом. Они не срастили рану, но и не дали ей расползтись до размера бездны.