- Ну что, Матей, не заставляй меня краснеть перед паном дирижёром, - пани Беранова улыбнулась и качнула головой. - Давай же, не робей.
Матей кивнул и достал из сумки ноты. Его слегка била дрожь, он долго пытался поставить ноты на пюпитр, но один лист постоянно слетал. Когда пан Апхольц помог ему, мальчик ещё раз кивнул, теперь уже благодарно.
Матей вообще отличался молчаливостью, а сейчас и вовсе словно язык проглотил. К тому же ему никогда не приходилось играть перед столь заинтересованным слушателем. Никто никогда не видел в Матее музыканта, не рассматривал слетающую из-под пальцев музыку как его творение. Для бабушки это были лишь полезные экзерсисы, которые со временем помогут ему выбиться в люди («Врач из тебя выйдет никакой, может хоть музыкантом станешь»), для родителей игра на скрипке была лишним поводом занять ребёнка, чтоб не ходил по дому с видом отверженного призрака и не мыкался по углам, пани Беранова же относилась к Матею как к инструменту, который когда-то был расстроен, и теперь понемногу она своим мастерством приводит его в порядок. А этот пан видел в нём творца. Это выводило из себя, мучило, нервировало и…заставляло стараться и выдавать звук такой чистоты, что Матей чуть не выронил скрипку после первых же нескольких тактов.
Он заиграл первую сонату Баха. Отчего-то он выбрал своё самое проблемное произведение, которое не ложилось ему ни на душу, ни на руку. Сжал зубы, и, не чувствуя окаменелыми пальцами струн, сыграл до последней ноты так идеально, словно от того зависела жизнь. Пани Беранова округлила глаза и вцепилась в повязанный на шее шарфик, и после того, как последняя нота умерла под смычком, ещё несколько секунд сидела, уставившись на пюпитр, с которого в последний момент слетел непокорный, никак не желающий там обрести покой, нотный лист.
- Достойно, Матей, очень достойно, но несколько зажато. Думаю, это из-за того, что тебе нечасто приходится играть на публике, ведь так? Наверняка ты играешь только дома перед родителями да здесь, перед пани учительницей.
В основном Матей играл перед оштукатуренными стенами на чердаке, но предпочёл этого не говорить. Он просто ещё раз кивнул (наверняка пан подумает, что у него нервный тик) и опустил взгляд.
- А тебе когда-нибудь хотелось выступать перед зрительным залом? Как настоящий музыкант. Получать аплодисменты, участвовать в концертах.
Матей никогда об этом не думал. Через три года он окончит девятый класс и попробует поступить в консерваторию. Он хотел быть учителем музыки, учить детей играть на скрипке, проводить дни в прохладном, полутёмном классе, где серо-голубой свет так же, как сейчас, тускло пробивается сквозь стёкла, падая на листья бегоний.
- Я не знаю, пан Апхольц. Я пока не думал об этом. Я хочу преподавать скрипку, как пани Беранова.
Пан одобрительно кивнул и посмотрел с уважением, отчего Матей снова зарделся:
- Тогда тебе обязательно нужно хотя бы раз в жизни выступить на большой сцене. Иначе ты не сможешь подготовить к этому своих учеников. Поверь, я знаю, о чём говорю.
Пан Апхольц попрощался и вышел, бросив напоследок странный, пристальный взгляд на сжавшегося, как воробей в январе, паренька. Дальше урок пошёл своим чередом, и, как не старался, Матей больше так сыграть не смог. Пальцы привычно путались, смычок чуть дрожал.
Пан учитель дал о себе знать лишь через пару дней. Когда Матей вышел из кабинета после урока и отправился по коридору в сторону лестницы, то услышал широкие быстрые шаги за спиной.
- Матей, подожди, - пан учитель протянул руку, и мальчик, растерявшись и помешкав, пожал её, - доброе утро, извини, что отвлекаю.
Матей стоял, прислонившись к стене, и не верил своим ушам. Пан Апхольц что-то говорил, говорил, говорил, и из всего потока его вежливой, переливчатой речи Матей понял лишь, что пан приглашает его выступать вместе с оркестром, он приглашал его под своё руководство. Конечно, не сразу и не сейчас, возможно, с весны. Сначала ему придётся разбирать свою партию с пани Берановой, потом сыгрываться с остальными инструментами. Мальчику нужно много трудиться и усердно работать, чтобы достичь уровня, но пан Апхольц увидел потенциал. И тогда, в сероватом дневном свете, не то утреннем, не то вечернем, под аккомпанемент громогласной драки парочки грачей на подоконнике с другой стороны коридорного окна, Матей решил, что он готов двигать горы. Лишь бы доказать, что потенциал пану Апхольцу не причудился, он есть.
Последовали месяцы и месяцы практики. Бабушка лишь довольно ухмыльнулась, когда Матей сказал ей, что его берут в оркестр, родители сделали вид, что им интересно. А Матей не отрывал рук от скрипки, репетировал дома, пока родители были в больнице, играл у бабушки, пока она не прогоняла его спать, ругаясь, что так можно и до утра просидеть (да ты света белого не видишь на своём чердаке, иди хоть поешь перед сном). Но Матей видел, что она гордится им. Она никогда бы этого ему не сказала, эта прошедшая через боль и ужас когда-то красивая женщина, выросшая без любви, вышедшая замуж без любви и вырастившая без неё единственного сына. Может быть, она и любила их – и мужа, и сына, - но никогда этого не показывала, а может просто любовь у неё была другая, невидимая и неощутимая. Но, так или иначе, Матей никогда не ощущал исходившего от неё равнодушия. Она могла громогласно ругаться на него или тихо, недовольно что-то бурчать себе под нос, могла сунуть в карман пару конфет и притвориться, что понятия не имеет, как они там очутились. Он что-то, да значил для неё. А этого уже было достаточно. Для него это была почти любовь.