Матею нравилось, что пан Апхольц его выделял среди остальных. Нет, он никогда этого не показывал, Матею не доставалась больше похвалы или внимания от него, пан был слишком хорошим учителем, чтобы это показать. Матей чувствовал это, знал это, а может быть и просто подпитывал собственную уверенность в этом лишь потому, что ему самому хотелось выглядеть в глазах учителя особенным, именно после того, как тот разглядел в нём талант.
Пан Апхольц никогда не спрашивал Матея о родителях. Он часто интересовался у других учеников совершенно всем, что окружало их за стенами школы: их семья и друзья, хобби и страхи были перед ним как на ладони. Он знал, как зовут всех кузин Франца (а этого не знал даже его близкий друг Матей), кличку канарейки Дагмар и дату дня рождения дедушки Агнешки. Ему рассказывали всё, как священнику, не таясь и не стесняясь, просили совета и помощи, и он всегда был рад помочь. Он мирил родителей с детьми, провожал до дома забытых учеников, всегда одалживал свой зонт и носовые платки. И он никогда ничего не спрашивал о семье Матея. Он словно чувствовал, что, стоит лишь поинтересоваться, лишь переступить какую-то еле заметную, но такую важную в жизни мальчика черту, он закроется и никогда более не выйдет к нему. Матей же, в свою очередь, знал, что пан учитель не интересуется им не потому, что Матей ниже остальных в его глазах или не представляет для него интереса. Он просто знал, что учитель не хочет сделать ему больно.
Пан Апхольц любил оставаться с ним после уроков, а иногда они даже вместе шли до трамвая или метро, в зависимости от того, ночевал ли Матей у родителей или у бабушки. Мама с отцом всё чаще уезжали: то на конференции и семинары, то просто на отдых. Однажды они попробовали вытащить с собой и Матея, но ему совершенно не понравились долгие экскурсии, переезды в автобусе без кондиционера и шумная толпа туристов, к группе которых они примкнули. Весь остаток этой отпускной каторги Матей провёл с книжкой в номере отеля, жалея, что не прихватил с собой скрипку. Больше они с собой сына не брали: раз хочет сидеть на чердаке вместе берега моря, пусть сидит.
Вечерние улицы Праги всегда настраивают на поиски мистического и таинственного, пусть и даже в самых обыденных вещах. Стоит пройти мимо старинного здания с высокими окнами, сквозь которые пробивается неверный свет, заметить за тонкой шторой смутные, чуть гротескные фигуры, как невольно представляешь, что в той комнате нет живых людей, движение там создают тени тех, кто обитал там сотни лет назад. Едва различимые силуэты в конце улиц, то ли люди, то ли призраки, эхо, что разносит звук шагов и отражает его от отсыревших стен домов, далёкий колокольный звон, тревожный и величественный – пражские вечера дышат тайной.
А когда дело касается музыки, вещи совершенно необыденной, сколько бы ты не занимался ею, как бы не пытался её приручить и сжиться, то любая тема, связанная с ней, становится трижды таинственной.
Любимой темой пана Апхольца была внезапная и окружённая недомолвками смерть музыкантов. Особенно его волновал Моцарт и многочисленные легенды о его «Реквиеме», последнем произведении, которое он написал для собственных похорон. Матею каждый раз было странно, что с ним говорят о таком явлении, как смерть: родители (даже родители-врачи, которые видят смерть каждый день) до последнего оберегают детей от мысли о том, что она всегда рядом. А пан Апхольц говорил с ним как со взрослым, на взрослую тему. И от этого сердце Матея всегда ликовало.
- Знаешь, мне кажется, что у каждого музыканта есть свой собственный реквием, написанный при жизни и посвящённый собственной кончине, - голос пана Апхольца, низкий и глубокий, походил на саму пражскую ночь, - просто не все видят её так траурно и трагично, как Вольфганг Амадей. Наверняка у каждого писателя есть книга, в которой он убивает героя, которого ассоциирует с собой. Творческим людям проще примириться со смертью – они пытаются проиграть её заранее, подготовиться к ней хоть чуть-чуть ещё при жизни. В смерти нас пугает неопределённость, неизвестность. Так же дети внутренне, где-то глубоко-глубоко боятся взросления, перемен, связанных с ним, и поэтому раз за разом проигрывают взрослую жизнь, наделяя ею кукол и плюшевых медведей. И им становится легче взрослеть. А писателям, музыкантам, художникам проще смириться со смертью, когда они уже попробовали её на вкус. Ты ведь понимаешь, о чём я говорю?
И Матей счастливо мотал головой, «да-да, я всё понимаю». Говорят, так чувствуют себя собаки: они всё ощущают и улавливают, понимают до последнего слова, но ничего не могут сказать в ответ. Вот так Матей себя и ощущал: часто пан учитель облекал в слова именно те мысли, которые обрывочно, силуэтами, недомолвками и абрисами жили в его голове, сплетались в тугой комок, ни разобрать по одной, ни порвать. А пан учитель всегда находил нужные слова, чтобы облечь эти мысли в звуковую форму, придать им красивый облик, слепить воедино и выпустить на волю.