- Старая рубашка. Длинная, будет тебе как платье. Твои тряпки я сожгу.
***
Матей уже и не помнил, когда в его доме в последний раз появлялись гости. Когда бабушка ещё была жива, к ней частенько наведывались соседки и клиенты, которые обшивались у неё годами. У Марты руки были поистине золотыми: казалось, вот только она села за старую зингеровскую машинку, которая напоминала почему-то Матею средневековую железную деву, разве что украшенную жёлто-зелёной росписью, и из-под её рук буквально выпархивали лёгкие цветастые блузки и расклешённые юбки. Строчки были ровные, будто проведённые под линейку, хотя Матей никогда не видел, чтобы бабушка прочерчивала строчку на ткани перед тем, как приступить к шитью.
Машинка была с резной металлической педалью, и, чтобы игла двигалась вверх-вниз, нужно было на эту педаль нажимать. Ритмичный звук движения педали, едва слышный металлический звон от ударов кончика иглы по чему-то металлическому, шипение натянутой нити. А иногда в эту мелодию вливался ещё и бабушкин голос. Иногда во время работы она пела. Старинные романсы на польском и чешском, обрывочные мелодии, услышанные на радио. Матею нравилось, как пела бабушка, но при виде него она всегда умолкала. То ли боялась оскорбить его тонкий музыкальный слух своим пением, то ли считала внука недостойным слушать её. Он так и не понял. Поэтому часто, заслышав её пение, он останавливался в прихожей и, присев на первую ступеньку лестницы, слушал её голос – низкий, с небольшой хрипотцой. В нём было что-то зрелое и вместе с тем наивное, юное, особенно, когда бабушка пела о любви. Матей закрывал глаза и слушал. Дом тоже слушал вместе с ним, казалось, даже половицы и ступени лестницы переставали поскрипывать и внимали её голосу.
Тогда в доме всё время пахло духами и чем-то таким совсем женским, и это немного пугало. От мамы пахло совсем иначе: антисептиком для рук, ландышами и чем-то холодным, словно ледышку нюхаешь в январе. В гостиной стояла высокая ширма с зеленоватыми журавлями, в чуть восточном стиле (из-за высокого верандного окна гостиная была самым светлым местом в доме), и часто, уходя на занятия, Матей слышал за ней шелест ткани, отчего краснел и старался уйти как можно быстрее, не дай бог из-за тонкого расписного дерева мелькнёт чья-то молочно-розовая или медово-оливковая кожа.
После смерти бабушки дом опустел, если не считать самого Матея. Она сама, рыжий кот и шелестящие шелками женщины словно никогда и не бывали здесь. Без их взора дом всё сильнее приходил в упадок, старел и умирал. Матей же медленно наблюдал за этим умиранием, принимая его как должное, как естественный процесс, который остановить нельзя, да и не нужно это.
Именно поэтому вечером тихий стук в дверь вызвал оторопь. В эту дверь никто не стучал так давно, что Матей и забыл, каково это – быть потревоженным кем-то извне. Он был спокоен: даже если девчонка начнёт кричать, пришедший её не услышит, а до двери она не доберётся – цепи надёжные.
Он не исключал и того, что за порогом окажется кто-то из полиции. Вряд ли они вышли бы на его след так скоро, но полиция проводит розыскные работы, методично опрашивая жителей в разных районах. Об этом он краем уха услышал от кого-то на работе, что на днях полиция проводила розыскные работы на Просеке и в Вытони, и допускал, что Глаубетин*, окружённый лесом и оврагами, будут прочёсывать непременно, буквально со дня на день. Что делать в этом случае? Как вести себя?
Он набрал побольше воздуха, потянулся к дверной ручке и резко дёрнул её на себя.
На пороге стоял не кто иной, как Франц, но бывшего однокашника узнать было трудно: он словно сделался в два раза меньше, усох с момента последней встречи и сделался ещё более блёклым, хотя, казалось бы, куда уже. Из светло-русых волосы стали пепельно-прозрачные, будто леска, кожа потеряла любые оттенки (разве что нос задорно краснел от холода, но всё остальное напоминали старое тесто), а ведь раньше какой яблочный румянец украшал эти щёки... Глаза поблёкли, словно Франтишеку перевалило не за четверть века, а за добрые три четверти. Тряпочка второго подбородка лежала на кожаном воротнике куртки, туман вздыбил волосы на затылке, но чёлка лежала волной над самыми бровями. И всё равно он почти такой же, как много лет назад. Как в детстве. Высокие окна, шелест партитур, тяжесть футляра за спиной, девичий смех из-за ближайшей двери…Франц перевёл взгляд со своих ботинок на Матея и робко улыбнулся. Эту улыбку Матей отлично помнил: чуть кособокая, пухлогубая улыбка наивного, неуверенного в себе ребёнка.