В тот день репетировали Чайковского, «Симфонию номер один». «Грёзы зимнею дорогой», вступительная часть, застопорилась и не шла дальше: если вовремя вступали скрипки, начинавшая свой бег мелодия спотыкалась о фагот Франца. Скрипки не поладили с самого начала. Как бы не твердил пан Апхольц, что оркестр – это живой организм, а музыканты в нём органы, и если органы работают невпопад, то организм начнёт разрушаться, скрипки друг друга категорически не чувствовали. По отдельности играли превосходно, сливаясь со смычком воедино, будто голыми пальцами скользя по нервам струн: Криста самоуверенно и самозабвенно, иногда войдя в раж закрыв глаза и чуть откинувшись назад, вела партию в едином порыве, Матей же скорее напоминал верного пса, который преданно смотрел на хозяина, ловил каждый жест и выполнял причудливую команду, требующую от него предельного понимания и концентрации, но так же играл чисто, пусть и не так залихватски. Но скрипкам нелегко пускаться в бег, смычки будто сами задерживались на бесценные секунды, пальцы цепляли струны, будто никогда и не знали мотыльковой лёгкости.
Сжав зубы и вперив взгляд в пана Апхольца, который не сводил гипнотизирующего взгляда со скрипачей, Матей и Криста вступили вовремя, и потекла звонкая, как птичья трель, куда-то стремящаяся мелодия, которую подхватили Франц и флейтистка. Не забывая дирижировать, пан Апхольц удовлетворённо покачал головой и улыбнулся, и Матей ощутил, как скрипка, прижатая подбородком, чуть съехала в сторону – невольная, неожиданная улыбка потеснила её.
Музыка текла и текла, переваливаясь с крещендо на диминуэндо, с аллегро на лигато. Детский оркестр напоминал несмазанный механизм, все шестерёнки которого пока не притёрлись друг к другу, но по всем показателям ему рано или поздно сужено превратится в шедевральную машину. По-другому и быть не могло: у пана Апхольца было чутьё, которое никогда его не подводило. Он после первого же прослушивания мог понять, удастся ли ему обтесать бесформенную глыбу, чтобы получить изящную скульптуру, или после единого удара резцом она осыплется песчаным дождём. Он умел компоновать, обучать и взращивать. Таких учителей надо ещё поискать.
Он был потрясающим наставником, которого обожали ученики и боготворили коллеги. Однажды какая-то учительница флейты, между складок кожи на шее которой кокетливо болталось ожерелье из неполированного янтаря, напоминающего собачьи какашки (у бабушки Матея был другой янтарь, тёплый и прозрачный, похожий на застывшие капли мёда, и однажды мальчик, не удержавшись, лизнул камень. Он оказался гладким и безвкусным), захихикав, спросила:
- Пан Апхольц, ваши ученики словно заворожены вами. Неужто вы колдун, который собирает детские души и заставляет их прислуживать себе? Есть что-то в вас такое…кхм, инфернальное.
- Дорогая пани, каждый дирижёр очаровывает музыкантов, играющих под его руководством. Иначе и быть не может, ведь если они не будут меня слушаться, то оркестр не сольётся воедино. Я должен быть уверен, что моя маленькая армия мне подчиняется.
Особенно его любили мамы учеников. Казалось, каждая родительница считала своим долгом хотя бы раз в неделю зайти к пану учителю и поинтересоваться, достаточно ли старается её милый Тонда-Гонза-Вацлав, не нужны ли дополнительные занятия Ленке-Светле-Агнешке. И обязательно узнавать это нужно было при полном параде – макияж, который включал все цвета радуги, буйные кудри, каблуки высотой со стакан. Видимо, ценная информация выдавалась только дамам в подобной униформе, мамам в джинсах и свитерах было запрещено узнавать такие вещи. Получив необходимый массив информации, дамы упархивали, оставляя в классе удушливый аромат цветов и лака для волос, после чего пан Апхольц ещё долго проветривал помещение, и пятнистые бегонии, за которыми ухаживала престарелая учительница флейты, помахивали листьями, приветствуя свежий пражский воздух, пахнущий трамваями.
Мама Матея приходила лишь раз. Окинула пана Апхольца взглядом снежно-голубых глаз и, не увидев ничего для себя мало-мальски интересного, более не появлялась. В её жизни всегда был только один мужчина, и она не могла уделить даже толику своего интереса кому-то иному. Да и на концерты она выбиралась редко, разве только выгулять новое платье или туфли. Чаще всего Матей играл для бабушки, она всегда с радостью выбиралась послушать музыку: гладко-гладко зачёсывала волосы, так, что они начинали блестеть, как серебро. Надевала бархатное чёрное платье с кружевным воротником, прикалывала красивую брошь с янтарём – по цвету, как глаза у рыжего кота. Садилась где-то в середине зала, но Матей даже издалека узнавал её по волосам, серебряным, будто луна.