Вообще мама хотела, чтобы Криста ходила на танцы, а папа – чтобы на рисование. Он искренне считал, что профессия должна быть творческой и денежной, вот дизайнер, чем не профессия? Сидишь рисуешь логотипы, квартиры людям проектируешь, и творчество, и бизнес. А музыкой можно только пальцы калечить да носиться с учениками по концертам, как квочка с цыплятами. Другое дело, если заниматься музыкой профессионально, гастролировать, но папа не верил, что его крайне неусидчивая и вечно бросающая всё на полпути дочь способна отточить хоть и имеющийся, но посредственный талант до такой степени, чтобы достичь высот в музыке. Хотя, заметив, как старательно Криста посещает все занятия, сколько часов в день усердно репетирует и с упоением щебечет за ужином о своих маленьких победах, немного пересмотрел мнение.
На счёт разнообразных мероприятий отец был прав. Пан Апхольц никогда не упускал возможности вывести свой детский оркестр на сцену. Его ученики выступали везде, где только можно – в Общественном доме и во дворце Лихтенштейнов, в небольших театрах, музыкальных салонах, даже на костюмированных шествиях. Он не ленился озадачить их новыми партиями, разбором подходящих произведений, хоть классических, хоть современных. А они были лишь рады стараться, учить, разбирать, сыгрываться в единое целое лишь для того, чтобы радовать его и ощущать радость от осознания быть ведомыми им.
Несколько дней до концерта в Рудольфинуме*. Кроме пана Апхольца, поджилки тряслись у всех: слишком боялись его подвести, именно его, а не остальных. На каждой репетиции у кого-то, да сдавали нервы, не раз и не два Криста и сама уходила домой в слезах, пытаясь объяснить маме, что никто её не обидел, просто руки не слушаются и слишком рьяно бьют по струнам, да ещё и кудрявая, как баран, и такая же глупая Агнешка вечно запаздывает в седьмом такте, не дай бог так и сыграет. Мама только качала головой и дома капала в воду едко пахнущие капли, после которых во рту жгло, укладывала дочь на диван и выключала свет. И с кухни долетали обрывки фраз: «А ты говорил не ответственная! Вон какая, извелась вся, по ночам плачет аж. Думает, не слышу…» Криста зарывалась поглубже лицом в подушку.
Репетировали как бешеные: отпрашивались с уроков в школе, задерживались допоздна, толпа встревоженных мамочек с красивыми шарфиками и элегантными сумочками разбирала после каждого занятия своих маленьких музыкантов, дабы не шли средь ночи одни. Но никто никогда не упрекал пана Апхольца, что он задерживает детей, принуждает заниматься музыкой сутки напролёт: видели, что дети всегда выходят с горящими глазами, ловят каждое его слово. Он заражал всех уверенностью, что они самые лучшие – музыканты ли, ученики ли, да и просто дети своих родителей. А ему нельзя было не верить.
Иногда казалось, что он – жрец какого-то музыкального бога (Криста любила египетскую мифологию и историю, полки ломились от коллекции фигурок в виде пирамид и сфинксов), а иногда – что он сам и есть музыкальный бог, вся пражская музыка живёт под его рукой, а они, Криста и все, кто творит музыку под его началом – его личные жрецы. И вот, совершая обряд поклонения, они выносят в свет своё великое творение, посвящённое богу и созданное его чуткой рукой – музыку. И зал аплодирует, не имея других возможностей выразить своё восхищение делами его.
В тот день была генеральная репетиция. Необычно скомканная, в воздухе витало всеобщее нервное напряжение, и при любом удобном случае все пытались как-то задеть друг друга, отпустить злую шутку, чтобы хоть как-то избавиться от тревожного, грызущего чувства, что что-то может пойти не так, и виноват в этом будешь только ты. Пусть бы и кто-то другой, тогда и простить будет легче: ну подуются на незадачливого музыканта остальные, ну скажет кто-нибудь парочку грубых слов или отпустит едкую шутку, может даже пан Апхольц пожурит и сдвинет грозно и неободрительно густые брови, но вскоре это забудется, правда, не всеми. Не забудет лишь тот, кто эту ошибку совершил. Ещё долго-долго ночами, закрыв глаза, на экране век он будет видеть, как пальцы чуть дернулись, издав резкий, чуждый звук, или ощущать, как подвела гортань, и инструмент испустил резкий вскрик вместо нежной ноты. От этого не застрахован никто, но осознание этого не облегчало вины.
Играли, плакали и смеялись. Франц в шутку стукнул валторниста по голове нотной тетрадью, и листы рассыпались по всему залу, некоторые, кружась, задержались в воздухе. Все бросились их собирать, пан Апхольц помогал, встав на одно колено, и стало так тепло и радостно, что защемило в груди, так сильно, что отдало в левую руку: «Запомни этот момент, Криста. Он больше не повторится, никогда такого в твоей жизни не будет. Запомни его и себя такой счастливой».