С тех самых пор, как бессонная голова оторвалась от подушки, Матей старался двигаться по дому как можно тише. Хотя необходимости порхать над полом и едва касаться предметов в страхе, что чашка опустился на стол с бряцанием, а дверца микроволновки закроется чуть более шумно, чем обычно, не было: чердак имел потрясающую звуконепроницаемость, хоть сдавай третий этаж дому скорби, на втором не будет слышно ни звука. В своё время о звуконепроницаемости позаботилась бабушка, которая имела крайне деликатный слух и не желала часами слушать скрипичные экзерсисы внука. Но сегодня любой шорок, скрип половицы, бряцанье ложки в чашке раздавались столь оглушающе, эхо носила звук от стены к стене, преумножало его так сильно, что хотелось зажать уши. Девушка не должна его слышать. Пусть думает, что дом пуст.
Он перебрал содержимое её рюкзака, вдруг там есть какое-то отслеживающее устройство или ещё один мобильный. Но спортивная торба хранила лишь потёртый кошелёк, полупустую бутылку с водой, пудреницу и огрызок чёрного косметического карандаша. Матей затолкал рюкзак на самую верхнюю полку кухонного шкафа. Раньше там стояли большие железные банки с мукой и сахарным песком, запасы макарон и риса, но теперь отделения пустовали – Матей не делал запасов и готовил редко и что-то крайне примитивное, только чтобы отвлечься от работы и навязчивых мыслей.
Он долго просидел на кухне, стараясь думать о чём угодно, но не о пленнице. Сварил кофе, плеснул молока чуть больше, чем любил, превратив вполне сносный напиток в безвкусную еле тёплую жижу. Полистал какую-то старую газету, погрыз тост. Глубоко вздохнув, он посмотрел на часы и, влив в себя последний глоток отвратительного пойла, поплёлся в прихожую, где звала вверх, к неизбежности, лестница тёмного дерева. Та самая, которую бабушка когда-то натирала воском, что-то бурча под нос и напевая. Втянув носом воздух, он ожидал почувствовать запах лимона, но потянуло лишь пылью и сыростью.
Быстрым движением сорвав с крючка пальто, он положил в нагрудный карман пакет с жалобно позвякивающими останками телефона. Решительно застегнул все пуговицы, взялся за ручку двери и не выдержал. Взлетев по лестнице вверх, он прижался ухом к двери и долго-долго стоял так, пытаясь различить плач и звон цепей. Но из-за двери не доносилось ни единого звука. Может она умерла из-за электрического разряда? Сердце могло остановиться.
Главное, чтобы она молчала. Хотя даже если начнёт биться в истерике и рыдать, ему всё равно на первом этаже не будет этого слышно. Тогда впервые Матею подумалось, что если она умерла этой ночью, то так даже лучше. Матей уже жалел, что ввязался в это. Пусть бы погибла быстро и легко, во сне, он бы выбросил тело во Влатву и вздохнул с облегчением. Через пару дней её бы нашли где-нибудь в пригороде, долго-долго искали бы убийцу (конечно, выдать эту смерть за самоубийство не выйдет, след от электрошокера служит явным подтверждением), может быть даже приехали бы опросить и Матея, в таких случаях под подозрение попадают абсолютно все знакомые жертвы, даже такие давние. И ничего бы не нашли, ничегошеньки.
Убивать её вчера вечером прямо в Вышеграде было бы верхом безрассудства: наверняка машина засветилась на множестве уличных камер. Но вот вывезти её куда-то подальше от города, и там прикончить, было бы неплохим вариантом. Но нет ведь, притащил её домой, захотелось красивой развязки. Он но мог себя простить за это. Ведь не зря он ждал столько лет.
И сейчас он не станет входить в чердачную комнату без окон. Ещё не время. И он ещё не готов. Сейчас у него есть другое дело.
В октябре Прага часто наряжается в туман. Разлитое в воздухе молоко поглотило дома, только шпиль костёла святого Йиржи около кладбища рыцарей-крестоносцев взмывал в небо гордой, устремлённой к небесам, драконьей головой. Но Матея интересовало другое кладбище, даже не то, где похоронена его бабушка, с видом на скалы Дивокой Шарки*, где в воздухе разлита боль и скорбно пахнет можжевельником и туей, где ровно подстриженные кусты самшита и узкие тропинки говорят о тщательно подчёркиваемом соблюдении долга к умершим. Придя туда, всегда тяжело вдыхать парящую в воздухе можжевеловую терпкую смерть, которая так резко контрастирует на закате с золотящимися стволами и сердцевидными листьями лип, сгущается в тенях под ветвями дубов. Смерть из теней наблюдает за теми, кто пришёл поклониться праху, провести пальцем очертания букв любимого имени на холодном мраморе. Она, молчаливый и терпеливый наблюдатель, знает, что все, кто приходит сюда, рано или поздно достанутся ей. И именно тогда чувствуется самое что ни на есть близкое её соседство, тогда-то и ощущаешь себя действительно смертным, и от необъяснимого, древнего ужаса кровь леденеет. И хочется поскорее уйти, и да простит скорый уход тот, кто покоится под мрамором. И чтобы прийти туда в следующий раз, требуется собрать в кулак всё мужество, все силы. И не потому, что зажившая рана откроется начнёт кровить, нет. Просто каждый раз очень сложно вновь и вновь видеть в тенях смерть, что тянет руки, дышит на тебя сыростью и хвойным тленом.