Помещение было условно разделено на три части. На возвышении стоял большой стол судей. Этих троих мужчин я знала. Они достаточно часто посещали Храм во время ритуалов и вне их. Справа от стола располагались кресла для трех жрецов Содиафа, слева — для жриц. Хоть присутствие служителей Супругов и не являлось обязательным, почетные места для них готовили всегда. Столы писарей стояли вдоль длинных стен, отграничивая судейскую часть зала от части зрительской.
За двумя тяжеловесными столами сидели обвинители и обвиняемый. За спиной стражей, приводивших доказательства вины, расположился посол даркези. Его поддерживало большое число соотечественников. Господин Квиринг казался ожесточенным. Хоть смертный приговор, который в конце заседания должны были огласить судьи, и был предсказуемым, посол не чувствовал себя отмщенным.
Рядом с подавленным, понуро опустившим голову лекарем сидел господин Далибор. Сложенные на груди руки, насупленные брови, ни следа смирения на привлекательном лице. Но он знал, что решение уже принято, знал, что не мог на него повлиять. На милость Маар он не надеялся и, судя по коротким взглядам, которые бросал в сторону Доверенной, сожалел о том, что согласился на ритуал. За спиной посла сарехов собралось не меньше трех десятков северян. Купцы, ремесленники, воины, женщины. Обеспокоенные взгляды, напряжение, так разительно отличавшее этих людей от даркези.
Несомненно, и представители общин знали о том, какое решение примет суд. Знали о грозящем лекарю ритуале, раз уж даже день его проведения был известен. Но если общее настроение даркези было “поделом ему!”, то сарехи безмолвно давили на господина Далибора единой мыслью “не допусти!”.
Находиться в этой комнате было тяжело. Я чувствовала настроение даркези и сарехов, разница их отношения раздирала меня на части. А общее для обеих общин отторжение, неприятие выстраивало между нами с Гаримой и этими людьми почти ощутимую стену. От этого смешения чужих чувств болела, кружилась голова. Я пожалела, что все же решила появиться на заседании. Корила себя за любопытство. Стало легче, когда внимательная, заботливая Гарима взяла мою руку в свои. Я повернулась к ясноглазой сестре, она ободряюще улыбнулась и шепнула:
— Недолго осталось потерпеть.
Я так же тихо поблагодарила за поддержку и тут увидела среди сарехов молодого мужчину. Он рассматривал меня внимательно, глаз не сводил. Ни страха, ни почтительности, ни неприятия. Скрестивший на груди руки сарех смотрел на меня чуть свысока. Словно был хозяином положения.
Я разглядывала его, стараясь не встречаться взглядом. Роста среднего, на вид не старше тридцати, волосы каштановые, длинные, волнистые, как у других мужчин-сарехов. Аккуратная короткая борода подчеркивала жесткую линию квадратного подбородка, усы окаймляли тонкие, решительно поджатые губы. Нос был широковат и когда-то перебит. Голубые глаза смотрели твердо и сурово из-под сдвинутых широких бровей. Высокий лоб перечеркивала вертикальная морщина. По меркам тарийцев, он был привлекательным. По меркам моих северных соотечественников, этот молодой мужчина был красавцем.
Как и большинство сарехов, даже не самостоятельных, а работающих на тарийцев, он не отказался от одежды своего народа. Белая сорочка с высоким воротом, выглядывающая из-под традиционного темного кафтана, подчеркивала явно сильную шею.
В его фигуре и позе сквозила уверенность в себе, в своих силах, чувствовалась воинская подготовка. И отчего-то я знала, что ему уже случалось убивать. Он знал цену жизни и не побоялся бы оборвать мою.
Объявленный приговор ни для кого не стал неожиданностью. Даркези лучились молчаливым злорадством, сарехи пытались подбодрить, утешить лекаря, говорили с послом. В суете и гуле голосов для меня имел значение только один человек. Сын лекаря Снурава. Он стоял за спиной осужденного, положив руку ему на плечо, и неотрывно смотрел на меня. Живое воплощение угрозы.
Наши взгляды встретились, все окружающее размылось, перестало оставлять след в сознании.
Я отчетливо ощущала его мысли обо мне. Они были приглушенно кровавыми и странно успокаивали этого молодого мужчину. В тот момент он казался мне отвратительно уродливым.
После суда Гарима пригласила меня к себе в кабинет и осторожно начала беседу о том, что ритуал едва ли не впервые за сотню лет проведут для чужеземца. Заговорила о лекаре, о после, подчеркнула, что сарехи почти мои соотечественники. Я попробовала улизнуть в эту тему. Она была более безопасной, чем обсуждение суда. Но Гарима не позволила сбить себя с толку.