Шторм разбудил во мне ту мою часть, которая отвечала зову моря, и я знал, что в человеке существует динамическая сила, которая в мгновение ока способна поменять направление. Но это должен быть человек, такой же жестокий, как и море, не заботящийся мыслями о разрушении или саморазрушении — ведь смелость и жестокость суть полюса именно этой силы, благородство которой мир позабыл, предаваясь культу любви.
Прилив сменился отливом, и море начало отступать. Начиналось утро нового дня, лекарь из Дикмаута уехал на своем автомобиле и созвонился по поводу моей болезни с одним консультантом в Бристоле и с Бирдмором; вскоре вся братия собралась в форте и занялась, как мне показалось, моим отпеванием. Доктор из Дикмаута имел невообразимое количество ученых степеней и так и сыпал книжной мудростью; старый Бирдмор имел квалификацию, позволявшую ему поставить подпись под свидетельством о смерти, — так что он говорил с точки зрения человеческой природы; но оба они крутились вокруг моего тела, как две гиены. Бирдмор склонялся к испытанному способу: накачать меня морфием и посмотреть, выживу ли я, как всегда поступал в подобных обстоятельствах. Медик из Дикмаута возражал, аргументируя тем, что такой метод противоречит позиции какого-то Хойла. Затем они принялись сыпать взаимными упреками, ссылаясь на указ о применении опасных лекарственных средств, — ив это время я перестал дышать. Тут настал черед вмешаться консультанту, который спас мою жизнь, согласившись с каждой из спорящих сторон в отдельности и влив в меня изрядную дозу своей собственной патентованной наркотической дряни, не признаваясь в том, что она из себя представляет. Я проспал до обеда следующего дня, а проснувшись, почувствовал себя значительно лучше. Я понимал, что это была за инъекция, — невозможно обмануть того, кто хоть раз попробовал морфий, — но никому не обмолвился об этом, так как в этот раз я как никогда был близок к. вечности.
Как всегда, когда Морган Ле Фэй была рядом, я быстро поднялся с постели, ибо в таком случае у меня не бывает того отвратительного ощущения, которое обычно сопровождает приступ. Мы выпили чаю, и я даже начал вполне приходить в себя, как вдруг мы услышали какой-то шум у примыкавшей к суше части форта; затем послышались яростные вопли миссис Трет. Морган вышла посмотреть в чем дело и вернулась со Скотти. Будучи не в состоянии понять, почему появление Скотти вызвало столь крайнее возбуждение, я потребовал дальнейших объяснений; мне этого тем более хотелось при виде Морган, с трудом пытавшейся скрыть улыбку.
В результате расспросов выяснилось, что Бирдмор поставил мою семью в известность о постигшем меня несчастье; заслышав это, моя сестра, напустив на себя хорошо знакомый мне вид святой мученицы, заявила, что оставляет свою миссионерскую деятельность и отправляется в форт ухаживать за мной; но Бирдмор (да вознаградит его Господь!) сказал, что ей не следует оставлять мать, и предложил приехать Скотти.
У Скотти не было своей машины, так как я всегда отвозил его, куда бы ему ни понадобилось. Нанять же машину, чтобы добраться до форта, значило выложить добрую сотню, что для Скотти было просто непереносимо. И тут ему в голову пришла потрясающая мысль — уговорить отчима отвезти его. Дело в том, что отчим Скотти, как я уже упоминал ранее, имеет небольшое похоронное бюро, а так как своей машины у него тоже нет, то он использует для своих разъездов обыкновенный старый катафалк, в котором развозят гробы и прочее необходимое. Так что к форту подъехала траурная машина с плакальщиками на запятках, в которой сидел отчим Скотти и сам старина, решивший приехать либо по причине возможности бесплатной поездки, либо надеясь на трогательные изменения в составе партнеров — точного ответа я не знаю. Стоит ли удивляться реакции миссис Трет, увидевшей дорогих гостей.
Услышав, что приехал старый Уиттлз, я тут же пригласил его войти в дом, ибо он мне очень нравился. Он вошел с испуганным видом — очевидно, ему никогда не приходилось иметь дело с клиентом в моем состоянии, так что он не знал, как себя вести и что говорить; не будучи в состоянии действовать профессионально, он явно растерялся. Чтобы облегчить ему душу, я спросил его: что он обычно делает, если сталкивается с тем, что труп находится в сидячем положении и спокойно смотрит на него. Он ответил, что все зависит от конкретного человека — некоторых ему удавалось довольно быстро разогнуть, приводя в нормальное положение. Морган сделала ему коктейль, и вскоре он совсем освоился, развлекая нас своими кладбищенскими байками. Никогда в жизни я так не смеялся! Гробовщик вне исполнения своих прямых обязанностей и сама реакция на него — это действительно очень смешно. С кухни доносились громоподобные взрывы хохота — там семейство Третов развлекало плакальщиков. Посреди празднества появился бристольский консультант, страстно желавший ознакомиться с результатами собственных предписаний; увидев экипаж. Уиттлза у дверей, он решил, что его методика лечения окончательно доконала меня. Это окончательно повергло его в уныние, вызвав мысли о безнадежной утрате репутации. Но тут вышла Морган, которая угостила коктейлем и его, и вскоре наш консультант присоединился к пирушке наверху, и один коктейль сменялся следующим, так что мое выздоровление продвигалось скачкообразными темпами.
Из разговоров выяснилось, что дедушка Уиттлза — основатель дела — начинал похитителем тел на кладбище. Видели бы вы лицо Скотти, узнавшего пикантную подробность своей родословной! Однако специалист из Бристоля спас положение, сообщив, что его дедушка был мясником. Не желая сдаваться, я рассказал присутствующим об одном своем предке, которого повесили за поджог дома. После этого опять начались коктейли, и мы перешли к обсуждению теории наследственности Менделя. В итоге, когда вечеринка подошла к концу, Уиттлз и бристольское светило расставались такими закадычными друзьями, что сам Уиттлз предложил новому знакомому показать короткий путь через болота. Так они и отправились — допотопный катафалк Уиттлза возглавлял процессию, а замыкал роскошный лимузин специалиста — заметим, что порядок следования явно нарушал привычный.
Глава 19
По мнению специалиста, из-за состояния моего сердца мне не следовало вставать в течение доброй недели — не прислушаться к этому совету из-за состояния данного органа, как и в именно физическом, так и в метафорическом понимании, я не мог и не хотел; так что эту неделю я провел совершенно замечательно. Я пролежал пластом всю неделю напролет; но все равно, это было восхитительно.
Первые пару дней я был просто счастлив оставаться в постели: я лежал и прислушивался к волнению моря, которое всегда следовало за большим штормом. Волны били и били в скалы, и гул от прибоя был подобен артиллерийской канонаде. Затем наступили очень приятные спокойные дни, которые, насколько я знал, часто следовали за ветреной погодой. Я нежился на солнышке во внутреннем дворике форта, прислушиваясь к крикам чаек, наслаждавшихся радостями жизни, копаясь в кучах принесенного штормовыми валами мусора. Среди выброшенных на берег остатков был кусок гигантской водоросли, чей росток толщиной с мою руку достигал в длину двадцати восьми футов; попадались и трагические обломки — куски голубых, красных и белых досок, — скорее всего, это было все, что осталось от спасательной шлюпки. Случались и замечательные закаты — как будто там, на западе, разгорались Костры Азраэля; никогда не забыть мне и лунного света, заливавшего неспокойное море.
И потом, Морган пела мне. Никогда не знал, что она умеет петь. Я не слышал ранее ничего подобного ее напоминавшему нечто среднее между народными мотивами и джазом пению, поднимавшемуся и опускавшемуся на четверть октавы и очень ритмичному. Ее песни не были похожи ни на что; это были гимны во славу древних богов и ритуальные песни жрецов. Ритмика ничем не напоминала принятую у современных певцов, и ее пение вначале казалось как бы не слишком мелодичным. Но стоило привыкнуть к ее странным интервалам, как становилось понятно: это была настоящая музыка в своем роде, обращавшаяся непосредственно к подсознанию.