Жейнов Станислав
Жу
"Книги, книги, книги… Хорошие бесполезные книги". Шекспир, Ницше, Гетте, Пушкин, Сократ — мелькают знакомые имена. "Приятно было познакомиться, — сказал он вслух, — но надо идти".
Отошел от шкафа; взгляд блуждает по темной комнате, нырнул в коридор, зацепился за тонкую черточку, отраженного в зеркале света. Потом, человек подошел к трюмо. Рассматривает себя, закинул назад волосы, улыбнулся: "И ты прощай, — сказал тихо, подмигнул еле заметному отражению. — Надоел ты мне за столько лет… Три тысячи четыреста пятнадцать дней… Ох надоел… Не попадайся мне на пути… — Погрозил пальцем".
Виктор прошел на кухню, включил свет, и больше часа писал письмо. Начиналось, оно так: "Ну здравствуй Витя…"
Дописал письмо, сложил лист вдвое, и на обратной чистой стороне вывел контур какой-то жуткой, неведомой твари. Висячей кухонной полкой прижал кончик листа к стене; так, письмо видно даже из коридора.
Выключил свет, подошел к окну, уперся лбом в стекло: "Ну, как тут "этот"?"
На остановке, под дождем, в свете фонаря топчутся люди. Подъезжают автобусы, забирают: мокрых, уставших, серых… Но их не становится меньше; темнота выплевывает под фонарь новые и новые зонтики. Люди, безразличны Виктору, — только — вон тот старичок без зонтика — вот-вот, тот самый в плаще — ему интересен. Хромой, низенький, промок до нитки.
Старик пристает к прохожим, что-то рассказывает: возбужденно, в захлеб, но быстро теряет интерес к собеседнику, переносит внимание на другого, — отстал от другого, находит нового, и… и так уже несколько часов.
"Как ты любишь дождь, — скользнул, неуловимый полутон мысли, хотя сам Виктор уже ни обращает внимания на старика, кажется, думает, о чем-то постороннем. — И побродить по остановке, поговорить с незнакомыми людьми. Ты счастлив… ничего тебе больше ненужно".
"Значит так, — обратился к себе. — Не думать о главном… Больше, не думать о главном".
Вернулся в комнату, лег на диван, не моргая пролежал четыре часа. Вспоминает, думает, но только не о "главном"… О "главном" думать, он себе запретил. (Виктор, научился ставить цель, и двигаться к ней о ней не думая. Заставлял себя бояться цели, не желать, убегать от нее, но в конце, приходил туда, где планировал появиться заранее, какие бы, сомнения и разочарования ни настигали в пути).
Опять на кухне, опять глядит в окно. Все тот же дождь, но людей уже нет, — почти нет. Также бесцельно, возбужденно потирая руки и разговаривая, — только теперь уже с самим собой, хлюпает по лужам все тот же старичок. "Хватит, иди домой", — снова, как тогда, — сонно и безучастно, — легкой тенью в голове Виктора, пронеслась чужая мысль. И старичок будто услышал, остановился, пожал плечами, подозрительно оглянулся по сторонам; взгляд побежал по темным окнам многоэтажки; зябко, человек поднял ворот плаща, быстро зашагал прочь.
"Я готов, — подумал Виктор. — Завтра… Да нет, уже сегодня. — Покосился на часы. — Сегодня, начнется охота"…
1
…всматриваться, в пустую темноту увядающей ночи. Там, за темнотой, на той стороне поляны, за густым, колючим кустарником, за жирной полосой леса — начинается рассвет.
"Долго ж ты шел, — подумал Виктор. — Что ж ты так? Я уже переживал". Снял палец с курка, подышал на него, размял пальцами другой ладони.
Уже пол часа он чувствует зверя, и с каждой минутой боль в боку становится сильнее. "Значит, я таки попал, — подумал человек, непроизвольно улыбнулся. — А ведь, сколько ругал себя…"
Виктор, и правда, — сильно переживал из-за прошлогоднего промаха, прокручивал в уме тот вечер, — по минутам, разбирал каждый шаг, и всегда находил все новые, новые ошибки: "Слишком нервничал… — думал он. — Плохо пристрелялся… Не поменял место засады, когда ветер переменился… И зачем, так поспешил с выстрелом… Хотя… Хотя: запах, нервы, ветер — все не так важно… Есть вещи посерьезней… Мысли — вот что меня выдало. Жу — считывает образы. И я знал об этом… хотя — скорее догадывался, но… О чем я тогда думал?.. Дай бог памяти: О сапогах? — да, промок тогда… О них родимых… Еще, о палатке… и о костре… ммм… Дилетант! Тебе бы мышей ловить..!"
Так и было, — минутная слабость: на миг расслабился, отвлекся, и все, — вдруг осознал — раскрыт, и ничего другого уже не оставалось — только стрелять… и этот промах… хотя — нет, не промах… совсем не промах.
Боль в боку все труднее терпеть, во рту появился гадкий привкус; в нос ударили резкие запахи, но самый неприятный, тошнотворный — это, запах собственной кожи.
Чем ближе подходит Жу, тем большую боль причиняет охотнику пуля, — им же некогда выпущенная в мохнатое брюхо животного.
Зверь, большой и опасный ломает ветки, качает многолетние, крепкие деревья — подходит к поляне, но в этот раз не выскочил на открытое, не подставил свой мускулистый бок, — осторожничает, осматривается. Нет, не вышел из леса, обходит; невидимый для человека, не спеша приближается к месту засады.
Но чем он ближе, тем тише трещат под лапами сучья; тяжелое, ревущее дыхание столь отчетливо слышимое на том конце поляны, постепенно, сошло на нет.
Охотник достал флягу, сделал глоток сладкого молока; во рту смешалось с тошнотворной, чужеродной отрыжкой, — не ожидал такого эффекта, будто выпил стакан гноя. Горло, рефлекторно сузилось, с трудом подавил рвотные спазмы: поплатился за это, резкой болью в желудке.
Это, он придумал еще в прошлый раз. Нестандартные обстоятельства требовали нестандартных решений. Привкус молока, натолкнет Жу, на мысль о легкой добыче. Хотя, молоко, — это не все. Вытащил из кармана, и положил в рот два маленьких желудя, не спеша разжевал. Кончик языка онемел, щеки свело аскомой, как на приеме у стоматолога. "Иди, иди сюда, — прошипел охотник. — Тут тебя ждет вкусный молочный кабанчик…"
Неплохо. Сработало. Возбуждение Жу, мгновенно передалось Виктору; часто задышал, руки трясутся, — чуть не нажал на курок, когда соседнее дерево колыхнулось от толчка спорхнувшей птицы.
Человек на секунду будто провалился куда-то, но только на секунду, — очнулся, дрожь прошла; появилась сила, злость, уверенность, и все это накапливается, разбухает, просится наружу. Все сомнения, страхи — испарились, и нет ничего, — в мире только двое: охотник и добыча, убийца и жертва.
Но все же, он как в тумане, мысли путаются, сегодня они странные, непривычные: "Убогое, обиженное природой существо, — подумал он, — эти неразвитые мышцы, слабые челюсти, притупленное обоняние, — по какой-то нелепой ошибке, возомнил себя хищником. Самонадеянный и обреченный, ждет на дереве, пытается, слепыми глазками выцарапать из чащи, хоть какой-то намек на движение".
Теплое сырое мясо и, жгучая сытная кровь, — скованы бледной кожей, томятся в ожидании освобождения, и от предвкушения по клыкам Виктора потекли густые слюни.
Всего один прыжок отделяет его от жертвы и…
Но сработал какой-то инстинкт, что-то где-то треснуло и электрический сигнал весело понесся по нейронам, зарылся в дебрях левого полушария, прицепился там к какому-то забытому рудиментарному нерву, и… Сознание вернулось к Виктору, но навечно сковало волю абсолютным, тяжелым страхом. Даже, не страхом — ужасом.
"Когда это случилось?" — мелькнуло в голове у человека. Секунду, минуту, может, час, он живет чужими мыслями, чувствами. Сильный, опасный противник. Таких еще не было. Как легко рассеял внимание, подавил волю, проник в сознание… Страшно, не принадлежать себе… Страшно, подчиняться чужой воле… Но страшнее — подчиняться воле дикого, жестокого врага.
К счастью, вечность, как ей и полагает, продлилась не долго, и освобождаясь от губительного оцепенения, Виктор успел перевернуться на спину, увидел: стремительные отточенные зубы, и за ними несутся, стараются не отстать два черных искрящихся глаза. Ружье зацепилось за ветку, выстрелило раньше чем надо, и все же, разрывная пуля задела часть огромного тела, и кровавые ошметки больно ударили человека по лицу. Жу пролетел мимо, успел когтистой лапой полоснуть шею, и где-то внизу в темноте, — затрясся, завыл от боли.