Когда Жуар оторвался от чтения, за окном стояла глубокая ночь. Готовясь ко сну, мальчик размышлял о прочитанном: ему виделись образы того дома, тех людей, и он всё больше и больше представлял себя на месте автора. Но звук шагов мамы по коридору вернул Жуара в реальность. Перед тем как лечь, юный читатель взглянул на следующую страницу, и она оказалось пустой. Эту ночь он спал плохо.
Глава 4. Жак?
Следующие пару дней Жуар перечитывал рукописи вновь и вновь, пока не решился пойти к Жаку и расспросить писателя лично. Проделав знакомый маршрут, он встал у двери, но на стук никто не вышел. Толкнув дверь, Жуар обнаружил, что по квартире гуляет ветер. Тогда он осторожно прошёл в круглую комнату и закрыл окно. В этот момент из кухни вышел Жак:
– Привет, Жуар! Приятно тебя видеть! Ты принёс рукописи? – Приветливым тоном проговорил Жак.
– Да, они у меня с собой, – боязливо говорил мальчик.
– И ты хочешь знать, что было потом… – Голос Жака медленно просел.
– Да… – с неуверенностью ответил Жуар.
– Ну что ж… – Теперь слюну сглотнул его собеседник. – Садись и слушай мой рассказ…
Жак присел на стул, а Жуар расположился напротив на кровати.
И писатель продолжил своё уже начатое на бумаге повествование: «После того супа я познакомился со всеми, они не рассказали, чем занимаются, но поведали мне об анархизме, а я сидел и впитывал каждое их слово. От них я узнал про Бакунина и Кропоткина, про Штирнера и многих других. Так же они рассказали про захватчиков и про то, что такое фашизм.»
Глаза Жака начали наливаться слезами. «Я стал ходить к ним каждый день и слушать их рассказы обо всём, также там я помогал содержать дом в чистоте и порядке. Часто бывало, что нам приходилось прятать бежавших от войны людей в своих подвалах. Наш дом почему-то всегда обходили стороной патрули. В одно утро меня не выпустили мои собратья по несчастью – бродяги, с которыми я тогда жил, сказав, что меня могут забрать в лагерь. Целый день я просидел там, вспоминая рассказы ребят. На следующий день я сразу пошёл к ним, но обнаружил на месте дома свежее пепелище.»
Тут уже слезы выступили и у Жуара.
«Я стал разгребать кострище, чтобы уверить себя, что мои друзья в порядке. К счастью, я никого не нашёл. Тут со стороны улицы долетел голос из рупора: «Сегоьдня в польдень на главное площади горъода мы повещаим жалких анархистовь и еврейских швайне». Я стрелой полетел на площадь, думая, как им помочь. Но там ещё никого не было, и я направился к тюрьме. Подойдя к её стене, я крикнул негромко: «Anarchy is mother of order»1, на что в ответ услышал знакомый голос:
– Жак, это ты? – Прохрипел он.
– Да, это я! – Тихо воскликнул я, лихорадочно размышляя, как мне спасти своих друзей.
– С нами всё в порядке, уходи скорее, беги, нам ты уже ничем не поможешь, – услышал я тот же голос.
– Я не оставлю вас! – крикнул я в ответ.
– Нет, оставишь, без споров. – Твердо произнес человек за стеной. – А сейчас, уходи, пока не пришла охрана!
Со слезами на глазах я действительно отошёл на небольшое расстояние, но, заметив телегу с тяжелым грузом, в моей голове созрел простой план: я толкаю телегу в ворота тюрьмы и люди оттуда сбегают. Но я допустил много ошибок. К несчастью, телега оказалась недостаточно крепкой и развалилась, едва коснувшись ворот. Тогда я очень быстро убежал, и меня не заметили. В назначенный час ребят вывели на площадь. Я был с теми, у кого жил последнее время. Пока собравшимся зачитывали обвинение, я успел рассмотреть лица своих знакомых: их пытали, и очень жестоко. Тут обвинитель замолчал, и ребята хором закричали: «Конец войне, фашизму смерть!», и обвинитель дёрнул рычаг. Ребята не издали больше ни звука. Вообще. Я прижался к тому, кто был рядом и старался не разреветься. На следующий день я бежал из города.»
Жуар выскочил из комнаты, Жак побежал за ним. Мальчик бежал босиком по улице и рыдал, не желая признать смерть ребят. Писатель сократил путь, поймал паренька, прижав к себе, и сказал: «Да, я тебя понимаю. Но это было давно, это уже часть истории – моей истории, и твоей теперь тоже…»
Я проснулся в слезах.