— Я пошутил, дорогой…
Жубиаба продолжает:
— Катита охотилась за курами, лазала по домам. А самец с плетью садился на пень и наблюдал за работой негров. Стоило негру хоть на миг бросить работу, самец вытягивал его плетью. Часто он пускал в ход плеть без всякого повода. Однажды он так забил одного негра до смерти…
Висячая лампа в баре раскачивается от ветра. Слепой наигрывает на гитаре плясовые ритмы.
— Сеньору Леалу нравилось еще спускать Катито на негритянок, а тот их душил в своих объятиях… Однажды сеньор надумал спарить Катито с молодой негритянкой — ее привезли на плантацию вместе с мужем, молодым и сильным негром. Хозяин привел с собой гостей…
Толстяк весь дрожит. Издалека снова слышится печальная мелодия… Гитара умолкла, слепой подсчитывает серебряные монеты.
— Но едва Катито прыгнул на негритянку, муж ее, негр, прыгнул на самца…
Жубиаба смотрит в ночную даль. На небе желтеет луна.
— Сеньор Леал выстрелил в негра, но тот успел дважды всадить нож в обезьяну… Жену свою он не спас… Гости веселились, но одна из приглашенных — белая барышня — той же ночью сошла с ума…
Печальный старый вальс снова звучит где-то совсем близко.
— В ту же ночь брат убитого негра зарезал сеньора Леала. Брата этого я знал. Он мне и рассказал всю историю…
Толстяк во все глаза глядит на Жубиабу. Трубка Мануэла вспыхивает подобно звезде. В темном море чей-то голос поет:
Голос поет: высокий, звучный, тоскующий…
Жубиаба повторяет:
— Я знал брата этого негра…
Антонио Балдуино держит нож у сердца.
ОЖУ АНУН ФО ТИ ИКА ЛИ ОКУ
Жубиаба говорил:
— Ожу анун фо ти ика ли оку…
Да, Антонио Балдуино знал теперь, что глаз милосердия выколот и что остался только злой глаз. В ту таинственную, полную музыки ночь в порту он хотел было рассмеяться — громким и беспечным смехом, который был для него словно клич свободы… И не смог. Он потерял себя, пал духом. Он больше не царил в этом городе, он перестал быть боксером Балдо. Теперь город давил его, как веревка на шее самоубийцы. Все поверили, что он был подкуплен. И море, бьющееся о берег, уходящие в океан ночные, в огнях, корабли и баркасы с мигающим фонарем и звуками гитары — все звучало для него неодолимым призывом. Там лежала дорога домой. По ней ушли Вириато Карлик, старый Салустиано и еще другие тоже. На груди у Антонио Балдуино было вытатуировано сердце, огромная буква "Л" и корабль.
Захватив Толстяка, он ушел на баркасе в море. Ушел искать на прибрежных ярмарках, в маленьких городках, на суше и на воде свой потерянный смех, свою дорогу домой.
БЕГСТВО
БАРКАС
«Скиталец» взрезает темную воду, колыша отражение звезд. Он целиком выкрашен в красный цвет, а его желтый фонарь соперничает с луной, только что вылезшей из-за тучи. С другого баркаса, пересекающего бухту, окликают:
— Эй, кто там, на баркасе?
— Счастливого плаванья, счастливого плаванья!
Просторна морская дорога. Плещет за бортом вода. На свет фонаря выскакивает из воды какая-то рыба. Мануэл стоит у руля. Толстяк ходит по палубе. Антонио Балдуино лежа любуется ночным морем. Из трюма пахнет спелыми ананасами.
Проносится легкий ветерок, и новая яркая звезда загорается на небе. В голове негра Антонио Балдуино вертится новая самба: он сочиняет ее, отбивая ритм ладонями по коленям. Потом он принимается насвистывать — еще немного, и он снова обретет свой потерянный смех… Самба готова: в ней поется о женщине, о бродягах, о вольном, как ветер, негре, о звездах и о просторной морской дороге.
Самба спрашивает:
Куда держу я путь, Мария?
И отвечает:
По звездам глаз твоих на небе, по волнам смеха на воде ищу я путь к тебе, Мария…
Так поет самба. Она поет еще о том, что негр Антонио Балдуино любит бродяжничать и любит Марию. На его языке бродяга — значит свободный. А Мария — значит самая красивая из мулаток.
Куда мы держим путь? Для рулевого Мануэла, бывалого моряка, все здесь знакомо.
— Вот здесь, — поясняет он, — в море впадает река…
Баркас входит в реку Парагуасу. По берегам старые крепости, полуразвалившиеся здания сахарных заводов — призраки давно растраченных богатств — отбрасывают чудовищно-бесформенные тени…
— Похоже на заколдованную ослицу, — замечает Толстяк.
В шуме воды за бортом слышится теперь нежность моря, принимающего в себя воды реки. А в шуме прибрежных зарослей можно различить голос несчастной девушки, за сожительство со священником превращенной в безголовую ослицу: так и бродит она в этих дремучих зарослях, скрывающих бесчисленные могилы черных рабов.
Баркас мягко скользит по речной податливой глади. Мануэл, стоя у руля, курит трубку. Зорко следит за каменистыми отмелями. Для него на этом пути нет ничего таинственного. Антонио Балдуино поет Толстяку свою новую самбу, которую тот уже знает наизусть. Толстяку она нравится больше всех прежних — еще бы, ведь в ней говорится о женщине, о бродягах, о звездах. Он просит:
— Ты не продавай свои самбы, Балдо.
Негр смеется. Баркас стремительно скользит по реке.
— Никто за ним не угонится, — говорит Мануэл, гладя руль ласково, словно женщину.
Поднявшийся ветер надувает паруса и приносит прохладу. Из трюма доносится аромат спелых ананасов.
Давным-давно плавает Мануэл на своем баркасе. Еще мальчонкой Антонио Балдуино познакомился с ним и его «Скитальцем». А задолго до их знакомства Мануэл уже плавал на «Скитальце» по всем портам бухты, развозя но ярмаркам фрукты или доставляя кирпич и черепицу для новостроек.
На вид Мануэлу можно дать лет тридцать, и никто никогда не дал бы ему пятидесяти — а ему уже стукнуло пятьдесят. Весь темно-бронзовый — поди разбери, кто он такой: белый, негр или мулат. Кожу Мануэла покрывает морской загар; Мануэл — настоящий моряк, неразговорчивый, как истые моряки, и уважаемый во всех портах бухты и во всех портовых кабаках. Толстяк спрашивает Мануэла:
— Вам, верно, не раз приходилось спасать утопающих?
Мануэл вынимает изо рта трубку, садится, вытянув ноги.
— Однажды в шторм у входа в бухту перевернулся баркас. А до того на нем ветром фонарь задуло. На море такое творилось — прямо светопреставление…
Толстяк тут же вставляет, что, слава богу, на сей раз шторма можно не опасаться: ночь ясная и тихая.
— Я в ту ночь тоже был в море, однако уцелел. Фонарь мой, правда, тоже погас, и болтался я в кромешной тьме — ни зги было не видно.
Антонио Балдуино улыбается. По душе ему жизнь морского волка. Но Мануэл-то знает все это не по рассказам.
— С того баркаса, должно быть, уже виден был город, но они так и не смогли войти в бухту. Море страшно разбушевалось, знать, повздорило с рекой…
Мануэл мрачнеет:
— Хуже нет, когда море повздорит с рекой… Уж так бушует…
— Ну, а баркас?
Мануэл вроде уже забыл про баркас.
— Да, на баркасе этом семья одна возвращалась домой, в Баию. Они хотели поскорей вернуться и не стали ждать парохода, который отплывал только на следующий день… В газетах так писали.
Он еще раз затягивается:
— Вот и поспешили — прямо на дно морское. Потом тела их выловили, а двоих так и не нашли.
«Скиталец» шел быстро, накренившись на один борт, следуя течению реки, а она извивалась, то разливаясь широким бассейном, то сужаясь в еле проходимый канал.
— Никак я не могу забыть, как вода плюхала о перевернутый баркас: глю-глю… глю-глю…
И Мануэл показал, как делала вода.
— Глю-глю, словно она что-то заглатывала…
— А разве там не было девушки-невесты, которая звала своего жениха? И ангел-хранитель ее спас? — прервал Мануэла Толстяк.
— Они уже все были мертвые, пока мы добрались до баркаса.
— Утопли вместе с ангелом-хранителем, — засмеялся Балдуино.