Однако он действительно опоздал. Мы простояли на мосту два часа, а не десять минут, как нам почудилось. Мне и в голову не приходило, что время может бежать так незаметно. Пол выглядел совершенно ошеломленным. Его терзала совесть законодателя. Он попросил прощения — как умел он один.
— К счастью, иногда мои дела в Палате бывают менее важны, чем дела вне ее.
Он взял меня под руку. Мы стояли лицом друг к другу.
— Итак, для вас это дело!
Он рассмеялся.
Он не только остановил кэб, но доехал со мной до моего дома. В экипаже он поцеловал меня. По-моему, в ту ночь я была немного не в себе. Наверное, у меня сдали нервы — после того, как он меня поцеловал, я сделала нечто мне несвойственное. У меня свои нормы поведения, и это абсолютно в них не вписывалось: я повела себя как расчувствовавшаяся девчонка. Расплакалась. И, провожая меня до двери, Пол все время меня утешал.
Мне остается лишь надеяться, что, учитывая необычность происшествия, он все-таки меня простил.
Глава 24. Женский взгляд
Сидней Атертон просил моей руки. Это не только досадно; хуже, это нелепо.
Все из-за того, что Пол предпочитает держать нашу с ним помолвку в тайне. Он опасается папа: не то чтобы всерьез, но полагает, что надо повременить. Атмосфера в Парламенте наэлектризована до предела. Все горой стоят за свои фракции. Эти поправки к Закону о сельском хозяйстве заставили всю Палату самозабвенно отстаивать партийное мнение. Давление на Пола огромно. Я начинаю по-настоящему беспокоиться. С недавних пор я то и дело замечаю разные мелочи в его поведении, доказывающие, что он переутомился. Подозреваю, что он не спит по ночам. Объем работы, обрушившийся на него, не под силу ни одному человеку, кем бы он ни был. Пол сам повторяет, с каким нетерпением ждет окончания парламентской сессии. Я с ним согласна.
Он настаивает на том, что нам надо молчать о помолвке, пока продолжается сессия. Это вполне разумно. Папа, конечно, станет рвать и метать; в последнее время он взрывается от одного только упоминания имени Пола. Когда все откроется, он сойдет с ума — я это ясно предвижу. Судя по последним нашим стычкам, можно ожидать худшего. Он способен закатить сцену прямо в здании Парламента. Как говорит Пол, последняя капля переполняет чашу. Ему будет проще противостоять необузданной ярости папа, когда Палата разойдется на каникулы.
Потому с новостью следует немного подождать. Безусловно, Пол прав. Его желание совпадает с моим. Однако для меня все не так просто, как ему может показаться. Атмосфера дома накалена не меньше, чем в Парламенте. Папа напоминает на терьера, учуявшего крысу: он постоянно настороже. Мне не запрещено разговаривать с Полом — у папа покуда не хватает храбрости дойти до такого, но он не перестает язвительно намекать, что кое-кто якшается с «политическими авантюристами», «хваткими выскочками» и «радикальным отребьем». Иногда я пытаюсь защищаться, но это неизменно вызывает бурю, отчего я опять как можно быстрее затихаю. Итак, как правило, я страдаю молча.
Тем не менее, я всем сердцем желаю, чтобы все поскорее осталось позади. Ни у кого не должно возникнуть мысли, что мне стыдно зваться невестой Пола, — особенно у папа. Напротив, я действительно горжусь этим, как женщина. Временами, когда Пол говорит и делает что-то необычайно хорошее, я боюсь, что выдам свою гордость: я на самом деле с трудом сдерживаюсь. Я должна радоваться, что мне выпало такое испытание с папа: всегда и везде мне следует проявлять кротость, как бы резок он со мной ни был. В глубине души папа понимает, что я ранимее, чем он; после горячего столкновения он должен особенно остро ощущать это. Я знаю своего папа! Не зря же я столько лет являюсь его дочерью. Я чувствую себя отважным солдатом, который рвется в открытый бой с противником, но вынужден подчиняться приказу и пережидать в засаде, пока в него стреляют.
Как следствие, Сидней взял и предложил мне выйти за него замуж — ну почему именно он?! Это же смешно. Самое поразительное, он был вполне серьезен. Я уже не помню, сколько раз он поверял мне свои страдания, кои претерпевал из-за любви к другим женщинам, — и, должна сказать, некоторые из тех дам считались добропорядочными женами; но впервые в жизни он заговорил о чувствах ко мне, поведав о них со всей страстностью, ему свойственной, а я, желая его успокоить, рассказала о Поле: в той ситуации я почувствовала, что имею право ему открыться. Он же обратил все в мелодраму, делая какие-то странные намеки неизвестно на что, — я чуть на него не разозлилась.
Чудной он человек, этот Сидней Атертон. Наверное, я так к нему строга, потому что знаю его с самого детства и всегда, если возникала такая необходимость, доверялась ему, словно родному брату. В некоторых отношениях он гениален, но иногда… нет, не стану записывать его в болваны, ибо он не таков, хотя частенько совершает разные ужасающие глупости. Все только и говорят о его изобретениях, хотя не знают о половине из них. Чего только в нем не намешано! Большинство было бы счастливо трубить на улицах о вещах, которые он держит в глубокой тайне, тогда как о том, о чем у остальных рот на замке, он сообщает всем и каждому. Один очень знаменитый человек как-то сказал мне, что если бы мистер Атертон остановился на какой-то одной сфере деятельности, посвятив себя конкретной научной отрасли, слава его еще при жизни была бы всемирной. Но заниматься чем-то одним не в характере Сиднея. Он, как пчелка, перелетает с цветка на цветок.