И с радостной торопливостью я полез в бумажник.
- Брось... Не в том дело. Деньги есть... Нам, брат, с ней. на свадьбу сходить надо...
- Сходи, Суханов, - не теряя надежды, предложил я, - я люблю этот обряд. Веселый такой...
- Знакомые одни... И тут неподалеку от тебя... Даже ты бы мог пойти...
- Не хочется что-то, Суханов...
- Да это я так, к слову... Вот мы, значит, пошли с нашей Зинкой...
- Какой Зинкой?
Суханов умиленно кивнул на ватный сверток, булькающий и трясущийся на руках его жены.
- С ней вот... Подъезжаем уж почти к тебе, как она вот и говорит...
- Зинка? - осторожно спросил я, пытаясь издалека узнать о возрасте сухановского потомка.
- Ну, Зинка... Скажет... Она еще у нас маленькая... Смотри, какие глазенки... У-у-у... Смотри, к тебе ручонками тянется... - Одним словом, мы и решили, - немного подумав, сказал он, - дай, думаю, заедем сейчас к Сашке, парень он славный...
- Ах, он так вас любит, так любит, - кокетливо подтвердила Суханова, я даже ревновать начну...
- Ну, чего там, - конфузливо отмахнулся Суханов, - старые друзья... Не раз и сам выручал его - так мы и решили. Заедем, мол, попросим Сашку, чтобы подержал Зинку часа полтора у себя, а мы скоро... Поздравим и заедем обратно... Может, чаишком напоит потом...
Должно быть, выражение моего лица требовало сочувствия, потому что Суханов покровительственно похлопал меня по плечу и со смехом добавил:
- Да ты не бойся... Зинка, брат, девчонка славнецкая, не орет... Приучайся, у самого дети будут...
- Вы просто положите ее на кровать, - успокаивающе добавила Суханова, - и оставьте... Заплачет - молочка ей дайте... У тебя с собой бутылочка?..
- Со мной, со мной... Я, милая моя, не ты, не забуду... На, дружище...
Он вытащил откуда-то из кармана бутылку с желтой соской и сунул ее мне в руку.
- Видишь ли, - с легкой дрожью в голосе сказал я, чувствуя, что отказ от Зинки может стоить мне сухановской дружбы, - я же никогда с детьми...
- Нет, вы не говорите, - вступилась Суханова, - в вас есть что-то... Вы, должно быть, очень добрый по натуре... Я, кажется, никому другому не поручила бы хоть на минутку своего ребенка...
- Кланяйся и благодари, - засмеялся Суханов, - матери, они, брат, действительно, ребенка не каждому и подержать-то дадут...
- Зиночка, иди к дяде... Дядя добрый...
Зиночка еще раз посмотрела на меня и еще раз заплакала...
- Не плачь, детка... У вас керосинка есть?
- У меня... Есть, кажется. На кухне...
- Так уж, если Зинка заревет, вы холодного молока ей не давайте... Поставьте бутылочку на керосинку...
- Поставлю, - глухо сказал я, - только я разжигать ее не умею. И ребенка могу уронить. Я уже трех детей уронил на своем веку.
- Пустяки, не трусь, брат, не уронишь... Девчонка спокойная... Только молоко минуты две держи...
- У меня там торт есть, может, ей кусок можно...
- Вот они, холостяки, - с восхищением бросил Суханов, - как дети... Восемь месяцев ребенку, а он торт...
- А я одному так дал... Двух месяцев не было, а дал целый кусок. С аппетитом съел. Умер потом.
- Ну, пустяки... А если, знаешь, не будет спать, так ты возьми что-нибудь блестящее... У тебя есть - часы, запонка там, абажур... Помахай перед Зинкой, она и...
- У меня револьвер есть... Может, выстрелить несколько раз в воздух... Или я могу головой побиться о стену...
* * *
Очевидно, мнение обо мне, не раз высказываемое моими врагами, что моя внешность не вызывает полного доверия, разделяла и Зинка. Когда счастливые родители ее ушли и я уже минут пять укладывал ее на постель, она орала с таким отчаянием и бесконечным ужасом, как будто я отрывал у нее одну из ног, судорожно бьющих по одеялу. На кухне уже горела керосинка: может, это даже не было состояние горения, но, во всяком случае, по едкому запаху копоти, медленно, но верно распространявшемуся по всем комнатам, можно было догадаться, что что-то в керосинке мною зажжено.
Вспомнив совет Суханова, я принес бронзовую пепельницу и стал махать ей перед изумленной Зинкой, которая сначала притихла от острого недоумения, но потом, очевидно заподозрив во мне желание ударить ее этой блестящей вещицей, стала кричать еще надрывнее.
Я вспомнил, что в этих случаях опытные няньки успокаивают детей пением. Больше надеясь не на свою музыкальность, а на счастливый случай, я в бешенстве ходил по комнате и заунывно пел:
- А-а-а-а-а-а, а-а-а-а...
Моя несложная песня, сливаясь с шагами и Зинкиным ревом, мало успокаивала то чувство ожидания, которое заставляло меня прислушиваться к каждому шороху.
"Не придет", - с болью мелькало в сознании.
И мне уже представлялось, как Женя сидит сейчас с кем-нибудь в театре, наверное, с Папковым, смотрит на публику и с внутренней насмешкой думает о том, как я, обманутый идиот, сижу у часов и жду ее прихода. Извините, сударыня. Не на такого напали. Ну да, я люблю, очень люблю, конечно, мне было бы приятно, если бы вы пришли... Конечно, провести с вами весь вечер, проводить вас домой... А может быть, опоздала просто, дома задержали... Звонок... Испуганная Зинка истерически взмахнула руками и вцепилась в подушку.
- А-а-а... - беспомощно вырвалось у меня. - А-а-а... Я сейчас, я сейчас... Отворю только... Отворю только... А-а-а... Молчи, скотина... Господи, я ей голову оторву...
* * *
- Раньше вы, конечно, прийти не могли? - сдержанно спросил я у Жени, снимая с нее боа и чувствуя, что вся душа наполняется чувством поющей радости оттого, что ока пришла, что она здесь и что я чувствую ее бесконечно милую близость. - А я жду...
- Ну, не сердитесь...
Боже мой... Ведь и Катя так улыбалась, и Ксения Николаевна, и Соня... Но почему-то эти улыбающиеся глаза успокаивают сразу, и становится так хорошо...
- Нет, еще раз поцелую... Вот эту милую лапку...
- У вас так хорошо здесь, Шура... Я люблю эту комнату.
- Правда? Садись, Женя... Если бы вы знали, как...
Женя подошла к этажерке, пошатала цветы, потом посмотрела на меня.
- Почему это у вас так горько пахнет, Шура?
- Это керосинка, - густо краснея, ответил я.
- Керосинка?..
- Да... Это так, пустяки... Прислуга зажгла... Сидит и ждет...
- Скажите, чтобы потушила... Дышать нечем...