Темные тучи наползали с двух сторон, и потемневший парк начинал сверкать радостными огнями разноцветный фонариков. Костя стоял около квасного павильона, поддерживая отклеившееся колесо и изредка нажимая несвойственный трактору гудок. Это были грустные и немного хрипловатые зовы любви. По ним его должна была найти Елена Петровна. Вот сейчас в полутьме покажется силуэт силосной башни и любимая станет рядом. В двух фанерных сооружениях тепло забьются сердца, а несколько позже участники карнавала оценят эту маленькую, но живописную группу.
Костя гудел. И гудки становились безнадежнее и беспокойнее: парк уже был залит чуждыми Костиному сердцу турчанками, испанками, представительницами неведомых рас в буйных волнах пестрого ширпотреба, острыми пародиями на городской водопровод, туркменками в кепках, желтыми парашютистками, представителями толстых западных капиталистов в бумажных цилиндрах и серых тапочках, - но силосной башни не было.
"Придет, - неуверенно убеждал себя Костя. - Елена Петровна не такая".
Но ее не было. Уже бегали маски, рассовывая призовые билетики, уже где-то в соседнем павильоне дотанцовывали седьмую румбу и готовились к восьмой. Вот мимо прошел промстроевский завхоз в пестрой шали, загадочно икая. Кто-то, проходя, сунул в Костин гудок окурок. Ныли ноги под громоздким сооружением и холодело сердце.
- Еремицын! - дрогнувшим голосом подозвал Костя пробегавшего мимо сослуживца в незамысловатом белом балахоне, на котором было бегло начертано углем: "Долой подхалимаж!" - Еремицын!
Тот подбежал к Косте и радостно вскрикнул:
- Подгорелов? Ты?
- Нет, - грустно сказал Костя, снимая маску, - это я.
- Маска, я тебя знаю! - еще радостнее закричал Еремицын. - Ты Коська!
- Ты Елену Петровну видел? - грустно спросил Костя. - В башне такой. Снизу ободок, а посередине солома. И для рук дверки. Силосная.
- А она и вовсе без ободка, - радостно сообщил Еремицын. - И без соломы. С Сашкой Крухиным танцует.
- В испанском? - глухо спросил Костя.
- В нем. И с цветком. А сзади гребень. Пойдем покажу.
- Не могу, - вздохнул Костя. - Я в тракторе. Пошли ее сюда.
Взвилась ракета. Музыка играла туш. Где-то громко аплодировали: это раздавали призы. Эскимос, остановившийся с турчанкой покурить у соседнего дерева, сердито говорил:
- Первый бабочке дали. А второй приз - северному сиянию. Продернуть бы их в газете. Вот и потей после этого в вате. На мне, может, одних жилетов четыре штуки...
Пестрой змейкой в свете фонаря мелькнула женская фигурка. На ней была цветистая шаль, в волосах алела большая роза и блестел высокий гребень.
- Спасибо, Елена Петровна, - тихо сказал Костя, - спасибо.
- Я, Костя, - взволнованно ответила Елена Петровна, - в ваше сельскохозяйственное полчаса влезала. Я, Костя, в фанере не могу ходить. Мне, Костя, танцевать хочется. Может, выйдете, Костя? Я на Крухина кадриль записала, я на вас перепишу...
- Я не могу вылезти, Елена Петровна, - вздохнул Костя. - Я заклепанный. Я на приз шел, а вас пошлость соблазнила... Я, Елена Петровна, в костюм душу вложил... Я, Елена Петровна, сельскохозяйственную проблему разрешал, а вы в испанском костюме с Сашкой танцуете... Идите, танцуйте, Елена Петровна, не поняли вы меня...
- Может, вас к выходу докатить, Костя? - виновато предложила Елена Петровна.
- Сам докачусь. Идите. Я мужчина. Я один перестрадаю.
Медленно и горько по освещенной луной улице передвигался Костя и скорбно говорил дружески шагавшему рядом Еремицыну:
- Нет, брат... Разве женщину увлечешь высокой идеей?.. Женщине шик нужен. Гребни, розы, ситро. Испанское. Ее к забытому прошлому тянет. В тину... Э, да что говорить... Дай закурить, Еремицын...
1936
РОKOBOE ВЛЕЧЕНИЕ
- А что ваш супруг теперь поделывает, Анна Васильевна?
- Коленька-то? Коленька возглавляет.
- И давно это он?
- А как в Кострому переехали. Сразу. Приходит он это, как сейчас помню, домой, на лице пафос, галстук набоку, руки трясутся, и даже папироску не с того конца зажигает. Ну, говорит, Анюта, вот оно началось, стихийное движение соцсоревнования, и я прямо-таки не могу его не возглавлять на данном отрезке времени у себя на переплетной фабрике.
- Включился, значит?
- Насчет включения не скажу. Даже обиделся, когда спросила. Я, говорит, временно не в состоянии включиться по случаю ревматизма и переутомления. И опять же вставать рано и в глубоких калошах на фабрику бегать, как какой-то неквалифицированной единице. Но возглавлять буду. Так вся семейная жизнь и пошла прахом.
- Да что вы, родная?
- И не говорите. С утра, как встанет, запрется - и писать. Чаю, спросишь, не надо ли, так и на то даже обижается. Ты, говорит, у меня своим неприятным голосом все красивые фразы из мышления выбиваешь. Все резолюции писал. У Вовочки все тетрадки израсходовал. Напишет, выучит наизусть и Анисью кашу заставлял по тетрадке его спрашивать - и на фабрику. А там, знаете, помещение большое, здесь речь, там речь, - домой вернется - прямо лица нет. Не переутомляй, говорю, Коленька, себя. Нет, говорит, переутомлю. Брось, говорю, возглавлять. Нет, говорит, не брошу.
- Ну и как?
- Слава богу, все благополучно кончилось. Перевели в Тулу. А там опять это самое - ударное. Опять возглавлять начал.
- Сам?
- Сам. Остальным некогда было. И люди черствые. Сделались ударниками и в ус себе не дуют, а все остальное на Коленьку свалили. Я уж ему от всего сердца советовала: плюнь ты на них, сделайся ударником, - может, легче будет. А он вторично обижается. Это, говорит, при моих нервах - и в рядовые ударники записываться. При моем размахе незаметным винтом болтаться? Так ты своего мужа расцениваешь? Даже абажур от огорчения разбил. Розовый. И прямо к ночи домой приходить стал. И все на торты Жаловался. Прямо, говорит, невозможно руководить стало. Как собрание - так торт. На одном - сливочный, на другом - ореховый, а я один. У меня, говорит, ни нервов, ни желудка не хватает. Потом, слава богу, и здесь кончилось.
- Перевели?
- Сам ушел. Обидели. Какой-то субъект на торжественном заседании спрашивает: а почему, мол, вы, Николай Семенович, не ударник? Коленька, конечно, стерпел и мягко возражает: пардон, а кто же возглавлять будет, если все в ударники бросятся? Ну конечно, не поняли его. Обиделся, взял отпуск и уехал. В Пензу перевелся.