Был чрезвычайно чуток к языку. Мария Георгиевна рассказывала: «Однажды я сказала: “Пойдёмте кушать” Отец ответил довольно строго: «Нет такого слова в русском языке, надо говорить “есть”».
О страсти к танцу. Монголы любили маршала, называли его «Великий Монгол» (такого титула в Монголии был удостоен только один человек — Чингисхан) и, зная его юношеское увлечение, подарили ему миниатюрную скульптуру — танцующие монгольские парень и девушка. Жуков осмотрел миниатюру с интересом и, улыбаясь, сказал: «Она танцует, а он возле неё кружит, кружок выписывает…»
Однажды директор АПН Владимир Ларин, заранее договорившись с маршалом о встрече в определённый час, задержался минут на десять — не мог открыть задвижку на калитке жуковской дачи. Человек деликатный и скромный, он счёл неуместным просто покричать, позвать кого-нибудь из обслуги маршальской дачи. И вот, наконец, кое-как справившись с замком, явился к Жукову. Тот даже не поздоровался, посмотрел на напольные часы и произнёс: «Человек, который опаздывает более чем на пять минут, не соответствует занимаемой должности».
Некто из военных консультантов Института военной истории при подготовке «Воспоминаний и размышлений» к изданию начал энергично настаивать на том, чтобы изменить название главы «Сталинградская битва» на «Битву на Волге». Мотивировал свою настойчивость тем, что теперь, мол, так принято, что во всех изданиях, посвящённых истории войны, пишут не «г. Сталинград», а «г. Волгоград». Имя Сталина снова попало под запрет и вымарывалось везде, где только можно. Жуков сурово посмотрел на учёного с генеральскими погонами и твёрдо сказал: «Волгоград, говорите? Я такого города во время войны не знал». Вопрос был снят.
Разговор с редактором мемуаров журналистом АНН Анной Миркиной:
— Георгий Константинович, как могло получиться, что после всего, что вы сделали, Сталин отправил вас в Одессу, а затем в Свердловск?
— Зависть к моей славе. А Берия всячески это чувство подогревал. Припомнили мою способность возражать Сталину.
— А теперь вы простили Сталину то, что так несправедливо с вами поступил?
— Я просто вычеркнул это из своей памяти в отношении к Сталину. Он сделал некоторые шаги для примирения: восстановил кандидатом в члены ЦК, послал меня с Молотовым в Польшу. Думаю, что он хотел сделать меня министром обороны, но не успел, смерть помешала. Сталин был талантливым организатором. Благодаря и его усилиям мы смогли в войну организовать нашу государственную машину, направив всё на победу. И потому в моём сознании его плюсы перевешивают его минусы, за исключением массовых репрессий — этого простить нельзя.
— Ну а Хрущёв, почему он вас отстранил от обязанностей министра обороны?
— А этот просто боялся конкуренции. Был момент, когда он зашатался, а я обеспечил ему поддержку армии. Он тогда меня искренне благодарил, но выводы сделал: а вдруг я пожелаю сесть на его место. Тогда Эйзенхауэр был уже президентом США; Хрущёв думал, наверное, что и я мечтаю стать главой государства. Напрасно! Я никогда не хотел государственной власти — я военный, и армия — моё прямое дело.
Работа над «Воспоминаниями и размышлениями» настолько увлекла маршала, что какое-то время он забывал даже побриться. И вот однажды приехал с дачи в Москву в свою квартиру на Спиридоновке. Вахтёрша не признала его и говорит: «А вы к кому?» Он бегло осмотрел себя: в дачном плаще, с кошёлкой в руках, да ещё и небритый. Скромно доложил: «К себе. Я — Жуков». Вахтёрша всплеснула руками.
Чтобы отвлечься от напряжённой работы над рукописью «Воспоминаний и размышлений», Жуков пригласил своего редактора побродить по саду. Зашёл разговор о музыке. Жуков вспомнил, как лихо играл на гармошке его друг из Стрел ковки, когда они с ним на пару покоряли сердца окрестных девчат. Потом заговорил о Лидии Руслановой. Потом вдруг замолчал. «Знаете, я тут читал недавно интервью с одним известным военачальником. На вопрос корреспондента, какого композитора он предпочитает, тот ответил: “Берлиоза” М-да, Берлиоза… Я его хорошо знаю и совершенно уверен, что он не только не знаком с произведениями этого композитора, но и произнести правильно, без запинки, его имя вряд ли сможет. А всё вы, журналисты, сочиняете!» Снова замолчал. «Нет уж! Когда меня не станет, напишите, что больше всего любил русскую народную песню с её широким раздольем, задумчивой напевностью и задушевностью, что за сердце берёт! Для меня “Степь да степь…”, “По диким степям Забайкалья…” или “Валенки” значат больше, чем какая-нибудь рапсодия, представляющая несомненную ценность в истории музыки. Но я русский, деревенский человек, и для меня русская народная песня всегда олицетворяла Отечество и была напоминанием о родной деревне и родительском доме в Стрелковке».