На самом деле не большевики, а вся мыслящая Россия, включая монархистов-консерваторов и даже членов царствующей династии, вела борьбу против царя и его окружения. 3 декабря 1916 года дядя царя, великий князь Павел Александрович, обратился к нему с просьбой даровать стране конституцию или, по крайней мере, правительство, члены которого не были бы выбраны Распутиным и пользовались доверием Думы. Другой дядя, великий князь Александр Михайлович (двоюродный дядя и зять, муж старшей из сестер Николая II – великой княжны Ксении Александровны. – Пер.), предупредил своего царственного родственника, что, если не начать реформы, революция может разразиться еще до весны 1917 года. Но царь ничего не желал слушать. Убийство Распутина, происшедшее 17 декабря 1916 года, не сделало его более гибким. Приехав к нему с новогодними поздравлениями, британский посол Джордж Бьюкенен, со всей возможной дипломатичностью, предположил, что назначение премьер-министра, пользующегося доверием Думы и народа, могло бы разрядить ситуацию. «Так вы думаете, что я должен приобрести доверие своего народа, или что он должен приобрести мое доверие?»[56] – будто бы спросил Николай, подняв брови.
Что же из всего этого брожения улавливал младший унтер-офицер Жуков? Ворчание товарищей, их рассказы о забастовках, жалобы на дороговизну жизни, непристойные анекдоты о Распутине и императрице. Возможно, где-нибудь на железнодорожной станции, в санитарном поезде или в харчевнях он случайно встречал просвещенных пропагандистов, обличавших царя. В этих местах много было таких, финансируемых и подстрекаемых Думой и различными общественными организациями. Но это были в основном социалисты-революционеры (эсеры), меньшевики и либералы, и очень редко большевики. Для нас нет никаких сомнений в том, что, если Жуков и чувствовал напряжение в русском обществе в начале 1917 года, он еще не имел никаких политических маяков, позволявших ему ориентироваться в надвигающихся событиях. Пропагандистский миф приписал ему раннее знакомство с большевистской идеологией и ее одобрение, потому что самый славный советский маршал также должен был быть коммунистом с дореволюционным стажем.
Революция 1917 года: унтер-офицер Жуков не участвует
Двум революциям 1917 года маршал Жуков посвящает в своих «Воспоминаниях» только две страницы из более чем семисот. В его рассказе, расплывчатом и лишенном деталей, мы находим всего три даты: 27 февраля – инцидент 27 февраля в Балаклее; «начало марта» – когда состоялось собрание солдатского совета его полка; 30 ноября 1917 года – день его приезда в Москву по пути в Стрелковку. Этому лаконизму можно найти два объяснения. Либо маршалу нечего сказать, потому что в эти девять месяцев он ничего особенного не делал. Либо ему было что скрывать. На наш взгляд, две эти версии можно объединить: Жуков мало рассказывает о революции, чтобы не задерживаться на своей пассивности в тот ключевой период, когда другие будущие советские полководцы – Ворошилов, Фрунзе, Тимошенко, Рокоссовский, Захаров, Мерецков – активно действовали как коммунисты или сочувствующие партии. Поэтому он и вставляет в мемуары скомканный рассказ, в котором главным становится подсказанное цензурой или самоцензурой утверждение о том, что он якобы с ранних пор стоял на большевистской платформе.
В наши задачи не входит подробный рассказ о событиях 8 – 13 марта в столице империи, Петрограде, попавшем в руки гарнизона, присоединившегося к бастующим рабочим. 27 февраля произошло решающее событие: бунт солдат лейб-гвардии Волынского полка, за которым последовал и лейб-гвардии Преображенский – полк Петра Великого и Николая II. Этот солдатский бунт породил двухголовую власть: Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов и Временное правительство, образованное Думой. Обе головы, как и головы орла на российском гербе, смотрели в разные стороны: первый на улицу, второй – на союзников. По некоторым вопросам они сотрудничали, но по большинству соперничали друг с другом.