В апреле 1946 года Г. К. Жуков вступил в новую должность. За дело взялся, по его словам, горячо. Но успел сделать мало, ему предстояло прослужить в Москве полтора месяца с небольшим.
«Я был предупрежден (в июне 1946 года), что на завтра назначено заседание Высшего военного совета. Поздно вечером приехал на дачу. Уже собирался лечь отдыхать, услышал звонок и шум. Вошли трое молодцов. Старший из них представился и сказал, что им приказано произвести обыск. Кем, было ясно. Ордера на обыск они не имели. Пришлось наглецов выгнать, пригрозить, что применю оружие…
А на следующий день состоялось заседаний Высшего военного совета, на которое были приглашены Маршалы Советского Союза и некоторые маршалы родов войск. Собрались, расселись по местам. Генерал Штеменко занял стол секретаря Совета. Сталин почему-то опаздывал. Наконец он появился. Хмурый, в довоенном френче. По моим наблюдениям, он надевал его, когда настроение было «грозовое». Недобрая примета подтвердилась.
Неторопливыми шагами Сталин подошел к столу секретаря Совета, остановился и медленным взором обвел всех собравшихся. Как я заметил, его взгляд на какое-то едва уловимое мгновение сосредоточился на мне. Затем он положил на стол папку и глухим голосом сказал: «Товарищ Штеменко, прочитайте, пожалуйста, нам эти документы».
Генерал Штеменко раскрыл положенную Сталиным папку и начал громко читать. То были показания бывшего командующего ВВС Советской Армии Главного маршала авиации А. А. Новикова, находившегося в застенках Берии. Нет нужды пересказывать эти показания, но суть их была однозначна: маршал Жуков возглавляет заговор с целью осуществления в стране военного переворота.
Всего в деле фигурировали 75 человек, из них 74 ко времени этого заседания были уже арестованы и несколько месяцев находились иод следствием. Последним из списка был я.
После прочтения показаний генерала Телегина и маршала Новикова в зале воцарилась гнетущая тишина, длившаяся минуты две. Наконец первым заговорил Сталин. Обращаясь к сидящим в зале, он предложил выступать и высказывать мнение но существу выдвинутых обвинений в мой адрес.
Выступили поочередно члены Политбюро ЦК партии Г. М. Маленков и В. М. Молотов. Оба они стремились убедить присутствующих в моей вине. Однако для доказательства не привели каких-либо новых фактов, повторив лишь то, что указывалось в показаниях Телегина и Новикова.
После Маленкова и Молотова выступили Маршалы Советского Союза И. С. Конев, А. М. Василевский и К. К. Рокоссовский. Они говорили о некоторых недостатках моего характера и допущенных ошибках в работе. В то же время в их словах прозвучало убеждение в том, что я не могу быть заговорщиком.
Особенно ярко и аргументированно выступил маршал бронетанковых войск П. С. Рыбалко, который закончил свою речь так: «Товарищ Стадий! Товарищи члены Политбюро! Я не верю, что маршал Жуков — заговорщик. У него есть недостатки, как у всякого другого человека, но он патриот Родины, и он убедительно доказал это в сражениях Великой Отечественной войны».
Сталин никого не перебивал. Предложил прекратить обсуждение по этому вопросу. Затем он подошел ко мне, спросил: «А что вы, товарищ Жуков, можете нам сказать?» Я посмотрел удивленно и твердым голосом ответил: «Мне, товарищ Сталин, не в чем оправдываться, я всегда честно служил партии и нашей Родине. Ни к какому заговору не причастен. Очень прошу вас разобраться в том, при каких обстоятельствах были получены показания от Телегина и Новикова. Я хорошо знаю этих людей, мне приходилось с ними работать в суровых условиях войны, а потому глубоко убежден в том, что кто-то их принудил написать неправду».
Сталин спокойно выслушал, внимательно посмотрел мне в глаза и затем сказал: «А все-таки вам, товарищ Жуков, придется на некоторое время покинуть Москву». Я ответил, что готов выполнить свой солдатский долг там, где прикажут партия и правительство…»
В июне 1946 года Маршал Советского Союза Г. К. Жуков вступил в должность командующего войсками Одесского военного округа. Полгода тогда отделяло его от пятидесятилетия.
О ДОЛГОМ ВЕЧЕРЕ ЖИЗНИ
Несмотря на изобилие впечатляющих эпитетов, чаще звонких, чем осмысленных, о маршале Жукове, информационное затемнение, опустившееся на его жизнь и деятельность в середине 1946 года, так и не рассеялось. Больше того, ограничения, введенные тогда по известным причинам, не были в новинку, а пожалуй, только усилили печать секретности, наложенную на работу Жукова много раньше потребностями войны. С согласия, а нередко по указанию самого военачальника. Писатель С. С. Смирнов, прославившийся восстановлением правды о Великой Отечественной — в первую очередь истории героической обороты Брестской крепости, в сущности, признал свое бессилие, когда речь зашла о Жукове. Он писал:
«В газетах тех военных лет не найдешь почти никаких материалов о нем — ни очерков писателей, ни журналистских интервью с ним. Сохранилось очень немного фотографий того времени, на которых изображен Жуков. В киноархивах кадры, запечатлевшие его военные будни, измеряются несколькими сотнями, если не десятками метров.
Однажды в разговоре с маршалом я посетовал на этот недостаток исторически важных материалов о нем. Жуков в ответ усмехнулся.
— Я ведь приказал своей охране, чтобы ко мне не допускали ни журналистов, ни кино- или фоторепортеров, — сказал он. — Теперь я понимаю, что сделал ошибку, но тогда казалось, что об истории думать некогда, все мысли и чувства были направлены на одно — как победить врага и скорее закончить войну».
Редактор «Красной звезды» Д. И. Ортенберг «выбил» у Жукова статью о боях на Халхин-Голе. Это был единственный успех газетчиков. Когда же они пытались соблазнять — материал будет подготовлен и останется только «подправить и подписать», то получили от Жукова решительный отпор. Ортенберг запомнил, как Жуков посмотрел на него «если не злыми, то гневными глазами» и бросил: «Нет уж, эти штуки бросьте».
Тягу к перу Жуков в годы войны подавил, разумеется, не без внушения Верховного. Причем это случилось в первое военное лето — Жуков обмолвился у Сталина, что собирался выполнить просьбу написать статью. Верховный резко заявил, что это не дело начальника Генштаба. Его задача, погрозил пальцем Сталин, «заниматься фронтами, а не сочинительством».
Георгий Константинович, по всей вероятности, одним из первых среди наших военачальников приступил к обобщению опыта войны, проще говоря, написанию мемуаров. Он считал это чрезвычайно важным и имел четкое представление о том, как именно это нужно делать. В беседе с К. М. Симоновым спустя десятилетия после войны маршал сказал: военачальников не место огромным спискам, имен и огромному количеству боевых эпизодов с упоминаниями тех или иных случаев героизма. В: тех случаях, когда это преподносится как личные наблюдения, — это неправда. Ты, командующий фронтом, сам этого не видел, не присутствовал при этом, не знаешь лично человека, о котором идет речь, не представляешь себе подробностей его подвига. В большинстве случаев эти факты в мемуарах берутся из чужих материалов.
Они не характеризуют деятельности командующего фронтом, а порой мешают созданию целостной картины происходящего, изложенной с точки зрения того, кто пишет мемуары. Мне думается, что злоупотребление этим выглядит как ложный демократизм, ложное заигрывание.
Для того чтобы показать, как воюет народ, не обязательно брать из газет того времени или из политдонесений списки фамилий. Когда ты рассказываешь о том, как воюет целый фронт, как воюют входящие в него армии, как воюет вся эта огромная масса людей, какие потери они несут, чего добиваются и как побеждают, — это и есть рассказ о действиях народа на войне».
Иными словами, мемуары должны носить отпечаток личности того, кто взялся за перо. Георгий Константинович сразу после войны начал писать книгу, по всей вероятности, пока фрагментами. Фиксировал на бумаге события, пока они не изгладились из памяти. «В ходе войны, — сказал он Симонову в той же беседе, — мы совершили немало ошибок, и об этих ошибках нам надо писать в мемуарах. Я, во всяком случае, пишу». Увы, на той, самой ранней стадии создания книги, ныне известной как трехтомник «Воспоминания и Размышления», нашелся непрошеный читатель рукописи — И. В. Сталин.