Он свел сардельки больших пальцев вместе и уткнул оба пальца в необъятный нос. Кормился Филипп в дурасниковских продмагах, но умудрялся держать дистанцию и давал понять Дурасникову, что это он, Филипп, делает зампреду одолжение, отовариваясь у его дворовых и присных, но, если захочет, найдет себе другого благодетеля вмиг, а вот Дурасникову Филиппа никто не заменит. Филипп источал запах власти, безумия, жестокости, притом что ничего такого явно за ним не водилось.
— Разные имеются меры… — янтарные глазки сыпанули искрами восторга, будто хозяин мысленно перебирал меры и охвачен приятным возбуждением от их обилия и действенности. — Попасут объект мои ребята, в вытрезвитель пригласят…
— А если не пьет? — Дурасников оглянулся на дверь, окатило дрожью, укорил себя в трусости: чего-чего, но приложить ухо к двери Филиппа никто не посмеет.
Филипп масляно улыбнулся, глянул на Дурасникова, как на несмышленыша:
— Раззи важно пьет-не пьет? Важно, что забрали.
— Бить станете? — испуг Дурасникова был неподдельным.
— Упаси Бог! — Филипп даже огорчился. — Ни-ни, заберем, составим чинно-мирно документики и выпустим в лучшем виде.
— И что? — не утерпел Дурасников.
— А через пару месяцев еще раз заберем и еще раз составим, а через месяц или два третий раз подоспеем, а там, глядишь, по совокупности попаданий в вытрезвитель, отправим в лечебно-трудовой профилакторий. На год… если случай тяжелый — на два.
Дурасников присмирел: страшно получалось, без битья, без насилия можно человека, к тому же непьющего, упрятать на годы.
— А врачи? Врачи-то при обследовании увидят — непьющий.
Филипп аж привскочил от неосведомленности Дурасникова.
— Алкаши, брат, разные водятся, и белолицые, и кровь с молоком. От богатыря не отличишь. Врачам, что главное? Бумаги! Кто станет ковырять, да и зачем. Своих по горло. Факты, брат, упрямая вещь, за год три раза в вытрезвителе побывать не шутка. Возьмем к примеру тебя, человека, пьющего в меру, — Филипп ласково рассматривал Дурасникова, — если мои орлы тебя раза три сопроводят почивать на белых да казенных простынях, любой врач не усомнится — вот он, клиент. Ты что ж думаешь, только красноносые, да с синюшными мешками, аж до колен отвисающими, освежаются? — Филипп замолчал, дотронулся до календаря, будто советовался с канцелярской штуковиной, разные меры в наличии, но… до поры, не вижу оснований. Подумаешь, трепанул на сборище полумертвых. Старики любят погундеть, да ленивы, да слабы, да недвижны, им ли тебя корчевать? Тут бульдог нужен, чтоб хватанул — ножом зубы не разожмешь. Если твой правдивец таковский, другое дело. Словом, побачимо, — Филипп откинулся на спинку стула. — У моей снохи мать слегла, уважает красную икорку, пособи.
— Не вопрос, — выдавил из себя Дурасников и покинул кабинет.
И опять просьба об икре предстала поощрением Дурасникову из уст Филиппа.
Церковным перезвоном ожил звонок. Фердуева открыла мастеру-попечителю стальных полос им же обласканную входную дверь и прошествовала в спальню завершать туалет. Заботы громоздились, как торосы при таянии льдов. Хозяйство Фердуевой требовало неустанных хлопот и твердости, умения нравиться, умения подмазывать и умения вызывать страх, и все эти умения надлежало использовать ко времени, быстро сменяя одно другим. Сомнений, в одежды коих часто рядится боязнь, Фердуева не испытывала, но сомнения-прикидки, сомнения выбора пути посещали хозяйку квартиры с непроницаемой дверью, роились под жесткогривыми волосами вороной масти; в миг принятия окончательного решения Фердуева обыкновенно раскрывала пудренницу и вглядывалась в отражение, будто зазеркальный двойник подсказывал ей единственно верный ход, приносящий скорый результат при незначительном риске.
Каждый день приносил вопросы, каждый день подопечные украшали выкрутасами своеволия, зная, что хозяйка без хлопот чахнет, без препятствий скучает, не сокрушая, сникает и впадает в меланхолию, не предвещающую ничего хорошего. Подопечные повиновались Фердуевой беспрекословно: усвоили накрепко — она прошла весь путь и ведомы ей любые закоулки ремесла, в лоции ее помечены самые неприметные камни, обозначены невидимые течения, опасные скалы, неожиданные повороты русла. Подчиненные не забывали о незавидной участи непокорных: чаще Фердуева била рублем, реже… о реже и думать не хотелось. Все под черноволосой властелиншей жили сладко, жрали обильно, ублажали нутро безотказно, радуясь каждый своими именно ему дорогими радостями, и прослеживать, хоть и мысленно, пути-дороги неудачников, неугодных Фердуевой, что самому заталкивать ложку дегтя в собственный бочонок меда.