Рынок, если б сюда под конвоем приволокли Пачкуна и взгромоздили на трибуну, рынок, пояснил бы он, та же машина для делания денег, что и магазин. Тут бы Пачкун сыпанул ледененящими подробностями, да зачем? Кому нужно, те в курсе, а надели рыночным или магазинным многознанием всех да каждого, дак что сотворится, люди добрые?
Апраксин подслушал невольно, как покупательница семян укропа, мамаша с коляской, вещает: «Высажу на лоджию… каждый год и петрушку, и укроп имею. Утром встанешь, нарвешь к яичнице или еще там куда, своя, свежая, прямо с грядки, опять же экономия». Апраксин подумал: времена! Можно прикинуть сколько пучков петрушки заработает за день трудов инженер, не так уж и много, а есть края, где за день работы не на травку пересчет идет. Обидно становилось, и вину Апраксин возлагал даже не на Пачкуна, не на Фердуеву, хотя о ней ничего изобличительного покуда не знал, не на ворье-жулье, а на Дурасникова, который крал не мясо, не банки с балыком, а крал власть и употреблял ее единственно к собственной выгоде. Под своды рынка вошли двое, милиционеры, оглядели хозяйски прилавки, двинулись по центральному проходу, остановились возле Апраксина, посмотрели на него, он на них, обошли Апраксина, похоже, налетев на диво, будто стоял он в карнавальном наряде или вовсе голый, и удалились.
Дурасников обдумывал звонок Филиппа — правоохранителя: так и есть, бузотер с собрания ринулся в бой, вынюхивает у магазина. Сечет! Дурасников про себя, не исказив ни буквы, повторил въедливое из уст рыжего Филиппа: «Стоит понимаешь, вперившись в витрину, и карандашиком в книжечке чирк-чирк номера пачкуновской шатии братии!» Филипп сомнительно утешил: «Не таких обламывали, да и вообще… может, погоношится день-другой и лопнет, времечка на многонедельные труды не у всех в достатке».
Пачкун по случайному совпадению отзвонил сразу после филипповского треньканья. Начмаг, напротив, нашептал приятное: в субботу сборище в бане под водительством Наташки Дрын, плюс ее подруга, изъявившая желание вторично погудеть с Дурасниковым.
Зампред оперся о стол и поражался мыслям пакостным и будоражащим, зависшим одна над другой, будто слои дыма или водка и сок в «Кровавой Мэри», слои не смешивались: думы о субботе заставляли ослабить узел галстука и ухарски расправить плечи; думы о мужике с записной книжкой, набросившем удавку на Пачкуна, холодили спину и липко вымазывали Дурасникова потом. Зампред не впервой натыкался на сопротивление, а то и открытую враждебность, но не слишком волновался: выковырнуть их брата из кресла не каждому по зубам, хоть всю жизнь тряси записной книжечкой с подсмотренными гадостями; но в этом случае бога районной торговли окатило звериной тоской, уверенностью загнанного существа, неизвестно отчего, но враз пронзенного — вот мой охотник! От сверлящего ствола не увернуться, не сигануть в чащу, все предопределено, и ноги, только что несущие в стремительном беге, сами подгибаются.
Втек виноватым школяром водитель Шоколадов — отпроситься на пару часов. Дурасников разъезжать не собирался, но отпускать Кольку не любил. Шоколадов плел неубедительное про кончину теткиного мужа, про вязкие поминальные хлопоты и не сомневался, что Дурасникову вранье очевидно. Дурасников обычно сразу решал: отпустить или нет, а потом тянул жилы для порядка: сейчас решил — отпустить, но молчал, пусть взопреет, сукин кот! Не одному ж Дурасникову шарахаться от великолепных юных объятий к филипповским иезуитским рассуждениям.
Хрюкнул телефон, Дурасников цапнул трубку, порадовался, что уж время этого разговора Шоколадову понадобиться переждать в трепетном неведении.
Шоколадов приткнулся на краешке стула, нахохлился по-птичьи.
Распустились, мелькнуло у Дурасникова, без спроса валятся на стул, ох и времена всеобщего прозрения, однако спасительная мысль подоспела ко времени, не дала нырнуть в брюзжание: сидит ли Шоколадов или стоит, боится смертельно зампреда или хихикает почти в лицо — неважно, важно, что власть в руках Дурасникова, право издавать приказы и отзывать, украшать бланки подписью и резолюциями, право вызывать на ковер у него, пусть по-доброму, пусть и совсем по-отечески, лишь бы не ломалась структура, оставался нетронутым каркас, вроде как дом при капитальном ремонте — несущие перекрытия и балки сохранены или заменены точь-в-точь подобными, планировка без изменений, только лестничные марши переложили да обои переклеили, подновили потолки, подкрасили перила, и старый дом зажил новой жизнью, всем своим нутром оставаясь старым домом, откуда лишь выкурили старые запахи, сменили ковровые дорожки и зелень в горшках на подоконниках. Против косметических ухищрений не возражал.