Поехать? Пожалуйста!
В один конец Москвы? Извольте!
В другой? Что за вопрос!
В пригород смотаться? Нет проблем!
Случались холостые рейды, и нередко, но умение держать себя в узде, понукать к деятельности, предопределяло общий успех Мишкиных предприятий.
Акулетта притихла. Время для Мишки замерло. Явь напомнила о себе струями льющейся в ванне воды. Мишка продрал глаза. Кухня пуста. Акулетта в ванной, похоже хлещет не душ, а вода из крана: наверное смывает глаза или чистит зубы. Господи!
Акулетта явилась в кухню преображенная, глазами чуть навыкате напоминала школьницу, и лик невинности странно соседствовал с уверенностью повадки, с умопомрачительными одеяниями и неподдельными драгоценностями. Всего два-три штриха тушью, и человек вовсе иной, Мишка выпрямился, потянулся. У друзей давно установился ритуал: Акулетта неизменно, перед тем, как остаться, осведомлялась: не отправиться ли ей домой? Мишка всегда натурально возражал, тем и завершалось.
И сейчас Акулетта приблизилась сзади, обвила шею Мишки и прошептала:
— Устал? Может поеду?..
Мишка не узнал себя, будто в нутро ворвался чужак, завладел мыслями и главное — языком, не разжимая объятий, не оборачиваясь, Мишка выдавил, пожав плечами:
— Хорошо… я провожу.
— Руки Акулетты застыли на его глотке в ступоре озлобления, если б хватило сил, сжала бы смертельным жимом, ломающим позвонки.
Акулетта сбросила руки, обмякла, обошла стол, на лицо, будто набросили вуаль со стародавней бабушкиной шляпки. Почернела гостья. Унижений не прощала, и сейчас Мишка отчетливо уяснил: допущен промах, ткань отношений поползла, не залатать. Господи! Мог бы и оставить, заснул бы рядом, сразу повинившись в раздавленности суетней предшествующего дня. Мог бы! Но тот другой, что завладел его голосом на краткий миг ответа, требовал покоя, уединения, никем не потревоженного утра, нашептывал: черт с ней, ты от нее не зависишь, конечно, приятно заявиться с ослепительной фурией в кабак к вящей зависти дружков, но, милостью Божьей, есть еще кем поразить воображение вьющейся вокруг мошкары.
Мишка распрямился, потянулся, с трудом изгнал чужака, привлек женщину:
— Ну, куда ты поедешь? Позднота.
Гнев обессловил Акулетту — к отвержениям не привыкла — с ненамазанными глазами беззащитна, слезы вот-вот окропят веки с неожиданно короткими редкими ресницами. Белорозовый язык облизнул губы, подобралась, нос заострился, рот прорезью залег над резко очертившимся подбородком. Глаза хоть и без защитной брони подведенных ресниц, одним только негодованием запали, потемнели, приобрели глубину и… осветили только что стертое, без красок, лицо. Мишка не захотел отпускать гостью, усталость сгинула, накатило дурманящее, кружащее голову, будто видел эту женщину впервые.
— Провожать не надо. — Акулетта подцепила сумку.
Шурф не давал пройти в коридор.
— Не кипятись. Ну… сморозил, прости…
Ей нравилось, когда мужчины начинали пластаться — редкостное наслаждение, горячечный огонь заворочавшихся страстей. Теперь я тя поманежу! Акулетта резко отпихнула мясника и ринулась к выходной двери. Мишка не препятствовал — всегда славился обходительностью с дамами — на ходу набросил куртку и устремился по лестнице за Акулеттой.
Помреж не робкого десятка, и все же замер, будто невидимой нитью притороченный к бледному пятну чужого лица за остекленением. Васька отпрянул в глубь приемной, прижимая к груди конверт с деньгами. Пятно перемещалось и находилось слишком низко для человека нормального роста: либо ребенок, либо карлик.
Все длилось секунды.
Наконец, Помреж сообразил: после визита Лехи с конвертом, успел защелкнуть задвижку стекляной двери, и сейчас за дверью, на коленях, по ковровой дорожке ползла Лилька Нос.