Все длилось секунды.
Страх не успел настичь Помрежа, а когда Васька разобрался, что к чему, озноб ужаса только и прибыл, заявил о себе потом и мелкой дрожью пальцев.
Помреж бросился к двери, сбил задвижку, рванул с пола Лильку с лицом, будто намазанным мелом, выбивающую дробь крепкими зубами.
Помреж еще не избавился от страха, молчал и только тормошил Лильку, пытаясь успокоить себя и выбить из девицы, что пригнало ее сюда в полуобморочном состоянии.
Лилька моталась в руках Помрежа, как ватная кукла, голова раскачивалась в стороны, слюна сочилась из уголков рта.
Дар речи вернулся к Помрежу. Матюгнулся, зажал Лильку тисками жилистых лап, приблизил лицо девицы, будто собирался поцеловать: в глазах ужас. Увещевать? Не поймет! Васька придержал девицу с подламывающимися ногами одной рукой, другой влепил ей три коротких пощечины. В затуманенных глазах мелькнул проблеск сознания и угас. Васька примерился к еще одной серии отрезвляющих ударов, когда Лилька, сглотнув, со странным клокотанием вымолвила:
— Умер!
— Путаешь? — вяло, окунувшись в безнадежность, уточнил Помреж: ночь сегодня выпала тягучая, бесконечная.
Лилька не ответила, потянула мужчину за собой. Васька плелся обреченно: что теперь? Ворочать труп? Блажить? Рвать волосы? Разбудить заснувших в блуде? Звонить в скорую, зачем? Или Фердуевой, будто хозяйке удастся вдохнуть жизнь в обездушевшее тело? Васька брел по лестнице и тащил за собой раздавленную выпитым и пережитым Лильку Нос, будто мешок, волоком, расшибая ей в кровь колени, ударяя пальцы босых ног, обдирая кожу бедер и локтей.
В холле Помреж врубил свет, предварительно задернув шторы. На кожаном диване в объятиях спала пара, другая пара ночевала на сомкнутых раскладушках в подсобке для измерительных приборов. Васька ткнул дверь в подсобку, увидел, как кожа лба мужчины отчего-то покрыта копировальной бумагой, и черный след тянется вниз к животу, будто мужчина промокал подругу копиркой. Васька притворил дверь и вернулся в холл.
Кавалер Лильки покоился, раскинув руки на ковре — Христосик! посреди холла, чуть в стороне валялись одеяло, две подушки, простыня в мелкий цветочек.
Васька опустился на колени, не понимая, что его раздражает: не вид же покойника — отошедшие в мир иной и должны быть голыми; не бугрящееся брюхо, не желтизна оплывших жиром боков, ни толстые складки над промежностью, не рыжемедный лобок; и даже не багровый шрам со следами редких швов. Раздражал Помрежа храп мужика на диване, храп взвивался до верхней ноты, ухал в пучину хрипов и снова взмывал карябающим барабанную перепонку воем. Помреж приложил ухо к сердцу умершего. Дьявольщина! Храпит гад на диване, ни черта не разберешь, будто отбойным молотком долбит затылок.
Помреж тронул умершего — еще теплый, не успел остыть; хорошо топят, отчего-то пришло в голову. Васька содрогнулся от обыденности и хозяйственной направленности раздумий даже в скорбный час. Глаза закрыты, повезло, не то пришлось бы прикрывать собственноручно. Помреж набросил одеяло на растекшееся квашней брюхо, подтянул отороченный край до самого подбородка, но лица не накрыл, будто мертвому грозила духота под шерстяным покровом. Помреж ползал на коленях — удобно, ковер мягкий и, если пригнуть голову, волны храпа, будто прокатывались выше и не бередили слух.
Ползание по ковру неожиданно успокоило, отогнало дурное: ну, умер человек… не убили же, никаких следов насилия, смерть неизбежна, а что настигла здесь, в месте не подобающем? Так смерть выбирает место и время визита по своему усмотрению; Васька повинится: пожалел подвыпившего мужика, пустил переночевать, виноват — нарушил, бедолага взял да и преставился; почему сразу не вызвал, а только к утру? Надо же выпроводить блудодеев, замести, уничтожить следы гульбища, хоть и аккуратного, но не бесплатного. Сразу не вызвал потому, что задрых непотребно — нарушение. Но сморило, и вот утром обнаружил… человеческая в общем беда. Фердуева, как старшая, объявит ему выговор, и в ближайшее застолье вместе весело посмеются над происшедшим.
Лилька ход мыслей Помрежа не ведала, девицу корежило страхом не на шутку, мозг, перегретый выпивкой, шептал о расплате, рисовал картины зубодробительные. Конец Лильке Нос! И от жалости к себе, от нелепости случившегося, голая, завернутая в простыню страдалица ревела и размазывала слезы, с надеждой исподтишка поглядывая на Ваську, будто он облечен властью вдохнуть жизнь в обмякшее тело; а еще Лилька содрогнулась, думая, что гладила мертвеца — неизвестно же, когда именно случилось худшее — и сворачивалась калачиком под толстым боком, и ногой натягивала одеяло на выбившуюся наружу ступню мужчины, которого уже нет в живых.