Фердуева решила не церемониться:
— Ну… все, гости дорогие, забирайте Наташку, мне дела делать пора.
Пачкун с вилкой, недавно наколовшей кус краба, поднялся, наморщил нос, припоминая ему одному ведомое, так и застыл и только через минуту догадался положить вилку на стол. Его выставляют? Гонят взашей? Кулаки дона Агильяра сжались.
Фердуева заметила гнев начмага, заметила, как подобрался мастер. Стравить бы их сейчас в добротном мордобое, потеха вышла б, Пачкуну не поздоровилось бы. Фердуева оглядела горки с фарфором, нежные статуэтки по всем углам. Драка здесь обременительна, большим расходом завершится; сменив хлад тона на извинительность, хозяйка проворковала:
— Нет, правда, дела, не рассчитала время.
Пачкун смекнул — дуться глупо, лебезить никто не станет, удовлетворился смягчением Фердуевой, вкрапил в прощание анекдот, уцепился за спасительный хохоток прибирающей в ванной тощей соседки по столу: тут выплыла промытая, облегченная слезами и непереваренной пищей Наташка Дрын, и прохладное прощание переродилось в дружеское с похлопываниями, прикидками совместных обедов и ужинов: точек едальных расплодилось тьма, всюду дружки, всюду гульба и сладкая житуха. Шумно вышли трое — Наташка Дрын, дон Агильяр и подруга Фердуевой; обиженная и совратительница Пачкуна шли в обнимку, склонив головы на плечи друг друга, Пачкун шествовал, чуть приотстав, пастырским взглядом взирая на птах.
Мастер остался. Фердуева обняла его, как только закрылась дверь, прильнула, после долгого поцелуя кивнула на дверь, закрывшуюся за гостями.
— Поганцы. Мать их так! — Ругань Фердуевой вкупе с холодной красотой озадачивала. Мастер испытывал необъяснимое смущение малоопытного мужчины-первогодка в присутствии этой женщины. Робость заявляла о себе дрожью пальцев, глазами опущенными в пол.
Телок или прикидывается? Фердуева снова прильнула к мужчине и обоюдный жар вымел пустые вопросы из голов двоих.
После лежали тихо, говорить не хотелось, снова власть в квартире взяли часы, прикрывая мерными звуками едва слышимое дыхание людей. Мастер обследовал потолок уже по четвертому разу, привычно узнавая едва различимые трещинки, вздутия, сколы побелки. Скоро посыплется, без марли олифили, не чувствуется многослойности, глубины грунтовки и прочих замаскированных ухищрений, от коих след один и остается — неправдоподобная и долгая гладкость потолка.
Фердуева думала о деле. Надо расширяться. Очереди в винные магазины не давали покоя, бередил и подвал, обнаруженный Почуваевым в институте. В подвале Фердуева предполагала подпольный цех. Сахар — не вопрос, таких как Наташка Дрын сотни на поводке. Инженерная часть тоже продвигалась, судя по наметкам мастера.
— Коля, — Фердуева впервые произнесла вслух имя нового друга и удивилась непривычности его звучания. — Аппараты разборные? В случае чего гора трубок и все?
Коля не отрывался от потолка. Жене мастер изменял редко, и сейчас оправдывал себя соображениями выгоды: страсти Фердуевой — одно, дело ею предложенное — совсем другое. Дело обещало рывок в жизнеобеспечении, и Коля не сомневался: узнай жена про флирт, узнай, что из флирта того произросло невиданное благополучие, смолчит. Коля понищенствовал всласть, познал все извивы и причуды бедняцкого бытия и дал зарок свое не упускать, оставаясь на вид человеком степенным, выдержанным, ведущим себя достойно и не вызывающе.
С потолка свисала люстра, не иначе дворцовая, Коля ужаснулся: не встреться ему Фердуева, никогда б даже не мечтать о такой люстре. Изменится ли его жизнь, появись люстра? Нет. Но пусть будет, детям достанется. Люстра — символ, лучше сдохнуть, чем барахтаться в вечном безденежье. Штука заключалась в детях. Себе Коля многого не желал, но даже задыхался, представляя, что молодость, когда всего хочется, его дети проживут скудно, в обрез, подобно его годам с двадцати до тридцати с хвостом.
Сумерки поглотили спальню Фердуевой, укрыли от взора мастера изъяны потолка, утяжелили шторы, замутили хрустальные подвески. Свет не включали, ветер на улице стих, движение спало — редкая машина проезжала почти бесшумно — часы набирали мощь, глаза Фердуевой слипались, тепло обволакивало, сознание все чаще ухало в глубины дремы и, однажды провалившись в сон, замерло во мраке вылизанной спальни.